Книга Обычный человек, страница 3. Автор книги Филип Рот

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Обычный человек»

Cтраница 3

Глаза Хоуи снова остановились на крышке гроба.

— И что теперь? — вздохнул он. — Думаю, на этом пора закончить. Продолжать воспоминания, все больше и больше бередить свою рану… Но как же вычеркнуть его из памяти? Мы все здесь близкие люди — родственники и друзья, и незачем стесняться слез, которые мы льем над его могилой. Когда умер наш отец, мой брат спросил меня, не буду ли я против, если он возьмет себе папины часы. Это был «Гамильтон», сделанный в Ланкастере, штат Пенсильвания, и, как говорил один крупный эксперт по часам, это была лучшая модель из всех выпущенных за всю историю существования Америки. Когда отцу случалось продавать эту марку часов, он всегда объяснял покупателю, что тот сделал правильный выбор. «Посмотрите — я сам такие ношу. Исключительно респектабельная вещь. „Гамильтон" — фирма, заслуживающая большого уважения. Мне кажется, — говорил он в таких случаях, — это лучшие часы во всех Штатах». Семьдесят девять пятьдесят, если я правильно помню. Тогда все ценники оканчивались на пятьдесят. Да, «Гамильтон» имел очень хорошую репутацию. Это были классные часы, и отец любил их, и когда брат сказал, что ему хотелось бы иметь отцовские часы, мне это было очень приятно. Он мог бы попросить увеличительное стекло для ювелирных работ или футляр для перевозки бриллиантов. Это был старый футляр из потертой кожи, и отец всегда носил его с собой, в кармане пиджака, если ему приходилось договариваться о сделке за стенами лавки; еще там лежали пинцеты, и крохотные отверточки, и калибровочные колечки, чтобы измерять величину камней, и белая папиросная бумага, в которую заворачивали каждый алмаз. Все это были прекрасные, любимые им вещицы, с которыми он всегда работал — он держал их в своих руках, он был к ним очень привязан, и мы, помня об этом, решили похоронить его вместе с лупой и футляром, со всем его содержимым. Он всегда носил лупу в одном кармане, а сигареты в другом, и вот почему мы положили его лупу в гроб, под саван. Я помню, как мой брат сказал тогда: «Лучше бы мы вставили эту лупу ему в глаз — так было бы правильно». Вот что горе делает с человеком. Это только показывает, в каком состоянии мы находились тогда. Мы не знали, что и как нужно делать. Правильно или неправильно, но мы относились к этим вещам по-особому, потому что они не просто принадлежали ему — они и были им самим... Хочу закончить рассказ о его «Гамильтоне»: у отцовских часов сверху была шишечка, и ее надо было вращать каждое утро, чтобы завести часы, а если потянуть за эту шишечку, то из часов вытаскивался стержень, и тогда можно было переводить стрелки… Мой брат никогда не снимал эти часы — за исключением тех случаев, когда шел купаться. Теперь он навсегда снял свои часы. Двое суток тому назад он передал их сиделке, чтобы она положила их в сейф на хранение, пока его будут оперировать. Эта операция убила его. Сегодня утром, пока мы ехали в машине на кладбище, моя племянница Нэнси показала мне новую дырочку на ремешке от часов: теперь она будет носить их и узнавать по ним время.

Затем слово взяли его сыновья — начинающие стареть мужчины, чей возраст уже приближался к пятидесяти. Блестящие, гладкие черные волосы, выразительные темные глаза и чувственные полные губы делали их похожими не только друг на друга, но и на их отца и на дядю, когда те были в их возрасте. Красивые, видные, братья были настолько близки друг с другом, насколько несовместимы по духу с их покойным отцом. Младший, Лонни, первым подошел к могиле. Не успел он зачерпнуть пригоршню земли, как все его тело начала сотрясать крупная дрожь, как будто к горлу у него подступила сильнейшая рвота. Его охватило странное чувство по отношению к отцу, которое нельзя было назвать ненавистью, — скорее это было неприятие происходящего, от которого ему было некуда деться. Когда Лонни открыл рот, у него вырвалось только несколько нечленораздельных хрипов, и, судя по его виду, приступ, накативший на него, не собирался его отпускать. Он находился в таком ужасном состоянии, что Рэнди, старший и более решительный сын, тотчас же бросился ему на помощь. Он забрал ком грязи из кулака младшего брата и бросил на гроб от имени обоих — и за себя, и за него. Публика с одобрением подняла на него глаза, когда он начал свою речь.

— Спи спокойно, отец, — произнес Рэнди, но в голосе его ужасающим образом отсутствовали и нежность, и печаль, и горечь утраты.

Последней подошла к гробу сиделка, Морин, — она походила на бравого бойца, который немало повидал на своем веку — и жизнь, и смерть. Когда она, улыбаясь, красиво изогнула запястье и изящно выпустила из пригоршни землю, упавшую на крышку гроба, ее жест выглядел как прелюдия к интимной близости. Похоже, она когда-то была сильно увлечена этим человеком.

На том все было кончено. Никто не выступил с заключительным словом, завершая церемонию прощания с покойным. Сказали ли они всё что хотели? Нет, конечно не всё. Но с другой стороны, что еще они могли сказать? По всему штату в тот день прошло пятьсот похорон, подобных этим: тусклых, рутинных, заурядных, и даже несмотря на полуминутное замешательство одного из сыновей и речь Хоуи, из последних сил сопротивлявшегося смерти и вспоминавшего чистый, полный невинных забав мир, в котором он существовал до изобретения смерти, в вечном Эдеме, созданном их отцом, маленьком раю в виде старомодной ювелирной лавки пятнадцати футов в ширину и сорока в длину, — это погребение было не более и не менее интересным, чем все остальные. Самое ужасное было не в этом: похороны еще раз подтвердили обыденность происходящего, подчеркнули тот факт, что смерть объемлет и поглощает все сущее на свете.

Несколько минут спустя похоронная процессия двинулась прочь — подавленные, заплаканные, они завершали наименее приятную процедуру, выпавшую на долю человеческого рода: они уходили, оставив его позади. Конечно же, когда кто-нибудь умирает, многие скорбят об утрате, но большей частью чужая смерть не затрагивает ничьих чувств, либо, напротив, вызывает облегчение или даже злорадство.

Хотя со времени своего последнего развода он привык жить один и обслуживать себя сам, лежа в больничной постели ночью перед операцией, он старательно воскрешал в памяти мельчайшие детали, связанные с каждой женщиной, которые ждали, пока в реанимации он придет в сознание после наркоза; он вспомнил даже самую беспомощную сиделку, свою последнюю жену, рядом с которой выздоровление после операции на сердце, проходившей в пять этапов, казалось делом сомнительным, не внушавшим особых надежд. Напротив, надежда завладела им, когда он подумал о частной, профессиональной сиделке, которая вернулась с ним домой из больницы и ухаживала за ним с истовой преданностью, что способствовало его постепенному выздоровлению, и с которой он втайне от жены вступил в связь, как только восстановились его сексуальные способности. Морин. Морин Мразек. Куда только он не звонил, чтобы найти ее! Он хотел, чтобы она приехала к нему и стала его сиделкой, если ему снова понадобится уход после выписки. Но с тех пор прошло шестнадцать лет, и агентство, предоставлявшее медсестер для ухода за послеоперационными больными, потеряло ее след. Сейчас, должно быть, ей уже сорок восемь, она чья-то мать и чья-то жена, и из крепкой энергичной молодой женщины давно превратилась в расплывшуюся домохозяйку средних лет, и битва, которую он вел за право оставаться самим собой, уже давно проиграна им, а его собственное тело теперь превратилось в набор хитроумных приспособлений, изобретенных человеком для временной отсрочки последнего часа. Никогда прежде не прилагал он таких усилий, чтобы отогнать от себя мысли о неизбежной кончине.

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация