— Что? Терроризм? — кричала в телефон Джейми. — Но все пострадавшие от терроризма штаты — и там, где произошли сами акты, и откуда приехали погибшие — все они были за Керри! Нью-Йорк, Нью-Джерси, Округ Колумбия, Мэриленд, Пенсильвания — никто не проголосовал за Буша. Возьми в руки карту и посмотри на все, что лежит к востоку от Миссисипи. Соединенные Штаты против Конфедерации. Тот же раскол. Буш опирался на старую Конфедерацию.
— Хочешь знать, где будет следующая грязная война? — говорил Билли кому-то. — Им нужно одержать победу. Им нужна чистая победа без мерзостей оккупации. И она достижима: в девяноста милях от Флориды. Они притянут Кастро к «Аль-Каиде» и начнут воевать против Кубы. Временное правительство уже в Майами. Составлены карты с разметкой земельной собственности. Подожди и увидишь. В борьбе с неверными Куба на очереди. И их никто не остановит. Даже «Аль-Каида» не понадобится. Они готовы к насилию, а у Кубы грехов хватает. Людям, которые привели Буша к власти, это понравится. Давайте сбросим в океан последних коммунистов!
Я пробыл у них так долго, что услышал и разговоры с родными. К тому моменту они уже так измучились, что хотели лишь одного: излить душу родителям и услышать от них слова утешения. Оба были хорошими детьми, так что, когда подошло время, оба исполнили свой долг и позвонили. Но родители Джейми, как я уже знал из рассказов Билли, состояли в одном загородном клубе с Джорджем Бушем-старшим, и разговор свелся к отчаянным попыткам Джейми не забывать, что она замужняя женщина и живет больше чем в тысяче миль от мест, прививших ей уважение к незыблемости привилегий, от архиконсервативных техасцев, прислушивающихся к ее отцу, которого она презирала за бессердечное отношение к умирающей дочери и над которым взяла безусловный верх, не побоявшись его угрозы лишить наследства за брак с евреем.
Во время этого разговора она обнаружила новые грани, была не просто красивой женщиной, которой я только что любовался. В голосе ее слышалась измученность оттого, что родители принадлежат к той категории людей, против которых восстает ее либеральный дух, и еще оттого, что, как бы там ни было, она их дочь и ей нужно, пусть внешне, выплакать свои печали вместе с ними. В голосе слышались и яростный протест, и неразрывность кровной связи. В голосе слышалось, чего ей стоило вылепить себя заново и сколь многого она добилась.
Жившие в Филадельфии родители Билли не вызывали у него ни отчужденности, ни враждебности, ни неприязни. Он, безусловно, очень любил их, но, повесив трубку, долго крутил головой и смог говорить, только выпив одним глотком остававшиеся полбокала вина. Разочарование и оскорбление отчетливо проступали на его мягком лице, а доброе сердце, всегда настроенное на сочувствие, не позволяло облегчить душу, выплеснув на поверхность отвращение. Доброе сердце отказывалось принять услышанное, и Билли сидел в полнейшей растерянности.
— Отец отдал голос за Буша, — произнес он с таким удивлением, словно речь шла о том, что отец ограбил банк. — Мама сказала. А когда я спросил почему, ответила: «Из-за Израиля». Она почти уговорила его проголосовать за Керри, но, выйдя из кабинки, он сказал: «Это ради Израиля». «Я чуть его не убила, — сказала мама. — Но он все еще убежден, что они обнаружат оружие массового поражения».
Вернувшись в отель, я набросал вот такую сценку:
ОН: Вы не сказали, что мы уже виделись раньше.
ОНА: Думала, ни к чему. Не ожидала, что вы помните.
ОН: А я думал, что, вероятно, не помните вы.
ОНА: Нет, я все помню.
ОН: Помните, где мы увиделись?
ОНА: Да, в «Печатке».
ОН: Правильно. А тот день помните?
ОНА: Отчетливо. Я была членом «Клуба печатки», хотя в общих ланчах почти не участвовала. Но тут позвонила подруга, сказала, что пригласила вас на завтра и не уверена, что вы придете, хотя и обещали, но мне нужно быть в любом случае. Вот я и пришла. Взяла с собой Ричарда, и, к счастью, место было за вашим столом, а не за тем, что в соседней комнате. Я села, вы пришли, сели за наш стол, и все время ланча я на вас смотрела.
ОН: Молчали, но разглядывали.
ОНА (смеется, как бы извиняясь): Простите, если вела себя нахально.
ОН: А я тоже смотрел на вас. И не только в порядке самозащиты. Вы это помните?
ОНА: Я думала, мне это просто кажется. Никак не могла поверить, что вы откликнулись на мой взгляд. Не верилось, что вы меня выделили. Я считала вас недоступным. Вы правда помните, как сидели там, напротив?
ОН: Прошло всего десять лет.
ОНА: Десять лет — большой срок, чтобы кто-то, с кем ты не сказал ни слова, остался в памяти. Какой я вам показалась?
ОН: Не смог понять: вы застенчивы или просто спокойны и сдержанны.
ОНА: И то и другое.
ОН: А на чтении накануне вечером вы были?
ОНА: Да. Помню, как уже после ланча сидели на кожаных диванах в гостиной. Осталось около половины пришедших. И я подумала: как он, наверное, странно себя чувствует. Взяли в тиски и ждем, чтобы он сказал что-то, что можно будет, вернувшись домой, записать в дневнике.
ОН: И, вернувшись домой, вы действительно сделали запись в своем дневнике?
ОНА: Надо проверить по дневнику. Это вполне возможно. Если хотите, я так и сделаю. Все мои дневники в целости. А что вы думали в тот день?
ОН: Не помню. Для меня это было рутиной. Обычно приглашали на встречу в аудитории. Я проводил ее, прощался и уходил. Но все же: почему вы не упомянули о той встрече, когда мы сейчас увиделись снова?
ОНА: Упоминать, что когда-то пялилась на вас за ланчем? Зачем? Я, разумеется, не считала это какой-то тайной. Но мы разговаривали об обмене. Странно казалось вспоминать, что однажды в колледже, сидя среди студентов, разглядывала вас. А вот вы почему согласились тогда на ланч в компании желторотых юнцов?
ОН: Наверное, подумал, что это может оказаться интересным. В предыдущий вечер я целый час читал вам, а потом выслушал ряд вопросов. Не познакомился ни с кем, кроме тех, кто меня пригласил. Не помню ничего, кроме вас.
ОНА (со смехом): Вы флиртуете?
ОН: Да.
ОНА: Это так странно — трудно поверить.
ОН: Это категорически неуместно. Но вовсе не странно.
Перечитав эту сценку в постели, я, засыпая, подумал: вот именно этого и нельзя было делать. Ну а теперь ты врезался в нее по уши.
На другой день в Нью-Йорке было мрачно. Люди бродили по городу, затаив ярость, хмуро, все еще до конца не веря. Стояла тишина; машин так мало, что их едва слышно в Центральном парке, куда я пришел, чтобы встретиться с Климаном — на скамейке, около выхода к музею Метрополитен. Вернувшись около полуночи с Семьдесят первой Западной, я обнаружил голосовое сообщение. Его легко можно было проигнорировать — и именно так я и собирался поступить, — но колдовство внезапного погружения в прошлое и возбуждение при мысли о возможности встретиться с Эми Беллет, чей адрес я, вероятно, сумею у него узнать, заставили меня наутро позвонить Климану по оставленному им номеру, хотя накануне я дважды обрывал разговор не прощаясь.
