— Три года. Следовательно, она родилась в тысяча восемьсот девяносто восьмом. Вероятно, давно скончалась.
— У нее были дети. И младший сын еще жив. Ему примерно восемьдесят или чуть больше. Живет в Израиле. Она переехала из Америки в Палестину после того, как связь была обнаружена. Родители увезли ее, чтобы спасти от позора. Лонофф остался и зажил на свой страх и риск. В тот момент ему было семнадцать.
То, что я знал о происхождении Лоноффа, совпадало с этим рассказом только отчасти. Его роди тели попали в Бостон из российской черты оседлости, но через некоторое время сочли Америку вызывающе прагматичной и, когда Лоноффу было семнадцать, двинулись дальше, в еще не подмандатную Палестину. Да, Лонофф с ними не поехал, но не потому, что был отторгнут, как недостойный сын с порочными наклонностями. Он был вполне сформировавшимся американским юношей и предпочел стать англоговорящим американцем, а не изъясняющимся на иврите палестинским евреем. Ни о каких сестрах-братьях мне слышать не доводилось, но, тщательно оберегая свою прозу от ложной интерпретации в качестве сколков с реальной жизни, он никогда не приоткрывал подробности биографии никому — разве что, может быть, Хоуп или Эми.
— Когда это началось?
— Когда ему было четырнадцать.
— И кто рассказал это Климану? Живущий в Израиле сын?
— Если б вы дали Ричарду говорить, он объяснил бы, откуда это известно. Сам бы все рассказал. И сумел бы ответить на каждый из ваших вопросов.
— А еще скольким кроме меня рассказал бы? И скольким кроме вас?
— Не вижу преступления в том, что он будет рассказывать это кому захочет. Вы захотели, чтобы вам рассказала я. И потому позвонили и пришли. Так что, по-вашему, и я преступница? Мне очень жаль, что вы так болезненно реагируете на подверженность Лоноффа инцестуальным наклонностям. Трудно поверить, что вы, автор всех своих книг, предпочитаете видеть его в нимбе святости.
— От безответственного обвинения до нимба святости большое расстояние. Климан не может доказать того, что касается эпизодов интимной жизни почти столетней давности.
— Ричард не безответственен. Я уже говорила вам: он азартен. Его притягивают дерзкие затеи. Что тут плохого?
Дерзкие затеи плохи. У меня к ним отвращение.
— Климан беседовал с сыном, живущим в Израиле? С племянником Лоноффа?
— Несколько раз.
— И тот подтвердил эту версию. Представил список соитий. Может быть, юный Лонофф отмечал их в дневнике?
— Сын, разумеется, все отрицает. Во время последнего разговора он пригрозил, что, если Ричард опорочит память его матери, он самолично приедет в Штаты и вчинит ему иск.
— А Климан уверен, что по понятным причинам сын лжет или просто не в курсе: какая мать выдаст такой секрет своему отпрыску? Послушайте, Климан слишком мало знает, чтобы прийти к заключению об инцесте. Существует неправда, помогающая вскрыть правду, и это художественная литература. И существует неправда, которая неправдой остается, — это суть Климана.
Скинув одну кошку с колен и отбросив вторую ногой, Джейми встала.
— Боюсь, наш разговор принял неверное направление. Я не должна была вмешиваться. Не должна была приглашать вас и стараться все объяснить за Ричарда. Я послушно сидела, на все отвечала, ни разу не возразила, пока вы вели свой допрос. Я дала честные ответы. Может, не стлалась перед вами, но вела себя с полным уважением. Мне жаль, если что-то из сказанного или то, как оно было сказано, вас раздражало. Поверьте, я этого не хотела.
Я тоже поднялся и, стоя — всего в нескольких дюймах от нее, — произнес:
— Раздражал я. Всем. Начиная с того, что устроил этот допрос.
Именно в этот момент нужно было сказать, что соглашение отменяется. Но реальность ее присутствия в моей жизни зависела от того, сохранит ли оно силу и состоится ли наш обмен. Только так она окажется среди моих вещей, а я — среди ее. Мыслима ли более нелепая причина для того, чтобы цепляться за опрометчивый уговор, который мне так хотелось отменить? Я хорошо понимал всю шаткость побуждений, заставлявших меня идти на фундаментальную перестройку всей моей жизни, и все-таки происходившее происходило, невзирая на понимание и без оглядки на здоровье.
Зазвонил телефон. Это был Билли. Она долго слушала, прежде чем объяснить, что я рядом. Он, вероятно, спросил, для чего я пришел, потому что она ответила: «Захотелось еще раз взглянуть на квартиру. Я как раз снова все показываю».
Да, вне сомнения, Климан — ее любовник. Она так привыкла врать Билли, чтобы скрыть встречи с Климаном, что врала и по поводу меня. Как раньше врала мне по телефону касательно Климана. Или все так, или я до того ослеплен страстью, что полностью зациклен на одном, чего не случалось уже много лет. А ведь вполне вероятно, что она лжет молодому мужу, потому что так проще, чем пускаться в объяснения, когда я здесь, а он за много миль.
Любое слово или поступок Джейми, включая невинный треп с Билли по телефону, мгновенно вызывали у меня неадекватный отклик. Мне было не расслабиться ни на секунду. Я чувствовал себя так, словно первый раз в жизни пленился женщиной. Или последний раз. И то и другое поглощает тебя целиком.
Я ушел, не посмев к ней прикоснуться. Не посмев прикоснуться к ее лицу, хотя во время разговора, который она сочла нужным назвать допросом, оно было так близко. Не посмев легким движением дотронуться до длинных волос. Не посмев приобнять ее за талию. Не посмев открыть рот и сказать, что мы прежде встречались. Не посмев вымолвить слов, которые калека вроде меня может сказать пленительной женщине на сорок лет моложе и не сгореть со стыда за то, что терзается искушением испытать тот восторг, что уже недоступен, и то наслаждение, что мертво. Ничего не было между нами, кроме коротенького досадного разговора о Климане, Лоноффе и, возможно, имевшем место инцесте, и все равно я пропал.
В семьдесят один год я узнавал, что значит потерять голову. Видел, что, как ни странно, процесс самопознания не завершен. Убеждался, что драмы, которые, по всеобщему мнению, обрушиваются на тех, кто едва начинает жить — на подростков, юнцов, вроде стойкого, впервые идущего в рейс капитана из «Теневой черты», — могут произойти и со стариками (включая тех, кто насильственно застрахован от всех вариантов развития драмы), и даже в тот момент, когда они готовятся уйти из жизни. Кто знает, может, главные открытия припасены нам напоследок?
СИТУАЦИЯ: Молодой муж — нежный, заботливый, обожающий — в отъезде. Стоит ноябрь 2004-го. Она напугана и расстроена результатами выборов, «Аль-Каидой», отношениями с бойфрендом студенческих лет, который по-прежнему здесь и влюблен, и «дерзкими затеями». спасения от которых она искала в замужестве. На ней мягкий кашемировый жакет Цвета то ли пшеницы, то ли верблюжьей шерсти, но чуть нежнее и мягче, чем цвет загара. Широкие обшлага нависают на кисти рук, широкие рукава посажены очень низко. Покрой напоминает кимоно или, скорее, мужскую домашнюю куртку, какие носили в конце девятнадцатого века. Широкая в рубчик, отделка идет вокруг шеи, потом спускается вниз и смотрится, как запашной воротник, хотя воротником и не является Жакет очень свободный. Чуть ниже талии небрежно перевязан поясом, такой же, как отворот, толстой вязки в рубчик. Узкий разрез идет от горла и почти до талии, что позволяет увидеть мелькающую полоску в основном полностью скрытого тела. Поскольку жакет лежит так свободно, контуры ее тела, в общем, скрыты. Но он уверен в ее изяществе: только стройная женщина будет красиво выглядеть в такой объемной вещи. Жакет представляется ему похожим на очень короткий халатик, и поэтому, хоть она скрыта одеждой, у него ощущение, что он в спальне и скоро вот-вот увидит больше. Женщина, покупающая такой жакет, должна быть весьма обеспеченной (другой это не по карману!), а также ценящей физический комфорт (раз тратится на вещь, носить которую придется главным образом дома).
