— Какой ужас! Какой чудовищный ужас, — говорит Элен. — А куда подевалась теперь вся его живность?
— Птички сдохли. Подцепили какой-то загадочный вирус через неделю после убийства и перемерли все до последней. А животных взяла Магда. Она взяла, а Патриция теперь за ними присматривает. Причем обе по-прежнему терпеть не могут друг дружку.
— Всё по новой?
— Вот именно. Магда может быть страшной стервой, если ей этого хочется. Год назад Чипс по заказу Магды занимался реконструкцией ее дома. Так она его чуть до помешательства не довела требованием разместить джакузи на втором этаже.
Элен вновь пытается вовлечь меня в число «жизнью пользующихся живущих»: она объясняет мне, что Магда с Патрицией, дома которых стоят прямо через залив от дома Дональда, звезды британского кино 1940-х годов. Дональд тут же громким голосом перечисляет названия фильмов с их участием. А я все киваю и киваю, я со всем согласен, вот только натужная улыбка, которой я встретил гостя, так и остается у меня на губах, как приклеенная. Тем не менее красноречивые взгляды, припасаемые для меня женой, постепенно начинают брать свое.
— А как поживает Магда? Как она сейчас выглядит?
— Ну, когда накрасится, то еще вполне. Вот только щеголять в бикини ей, право же, не стоило бы.
— А почему? — интересуюсь я, но они меня просто-напросто не слышат…
Вечер заканчивается тем, что Гарленд, уже навеселе, взяв Элен за руку, рассказывает мне о знаменитом маскараде, который они когда-то устроили на лужайке в джунглях, в глубине острова, в Сиамском заливе, всего в полумиле от южной оконечности Таиланда, а принадлежит этот остров другу самого Гарленда из числа тайцев. Чипс изобрел для Элен наряд, в котором можно было бы исполнить партию Ивана-царевича из «Жар-птицы».
— Она была ослепительна. Белый шелковый казачий мундир, белые шелковые галифе, серебряные сапоги и серебряный тюрбан с серебряной пряжкой. А на талии — драгоценный пояс, усыпанный изумрудами.
Пояс, усыпанный изумрудами? Интересно, кто это на него раскошелился? Наверняка Каренин. И, хотелось бы знать, где сейчас этот пояс? Что из числа подарков тебе, Элен, велено было вернуть дарителю, а что позволено оставить при себе? Ты-то ведь сама это, конечно, помнишь, не правда ли?
— Маленькая тайская принцесса, едва завидев Элен, разрыдалась. И ее можно было понять. Нацепила на себя все, кроме разве что печных изразцов, только бы пустить пыль в глаза. Но особой королевской крови выглядела в эту ночь не она, а вот эта красавица. Да уж, и повеселились мы всласть! А что, разве Элен не показывала вам фотографий? Дорогая, разве у тебя не сохранилось фотографий?
— Нет, не сохранилось.
— Жаль, что я не прихватил своих! Но я не думал, что мы увидимся, когда уезжал в Америку, был так расстроен, что буквально себя не помнил… А мальчики? — обращается он к Элен, сделав хороший глоток бренди. — Ты ведь не забыла мальчиков? Чипс, разумеется, велел всем малолетним аборигенам раздеться догола: только скорлупа маленького кокоса вместо фигового листка да елочная гирлянда на худенькой шее. Представляете, как все это выглядело, едва с моря задул ветерок? И вот, когда наша яхта причалила к берегу, нас приветствовали все эти мальчики, и они же повели нас по озаренной факелами тропе на лужайку, где был сервирован стол. Ах ты, господи… А Магда, кстати, надела костюм, сшитый Дереком к собственному сорокалетию, — она всегда старается сэкономить на чем только можно. И вечно злится на всех — главным образом потому, что все, как ей кажется, ее обкрадывают. И вот она говорит мне: «Нельзя же являться на маскарад в чем-то обыкновенном? Карнавальный костюм должен быть просто-напросто сногсшибательным!» А я отвечаю ей, понятно, в шутку: «А почему бы тебе не одолжить платье у Дерека? Белое шифоновое платье, расшитое брильянтами, с длинным шлейфом и глубочайшим вырезом сзади. Выглядеть ты в нем, дорогуша, будешь ослепительно!» А Магда говорит: «Да как же оно может быть с глубочайшим вырезом сзади? У Дерека же, наверное, жопа волосатая!» А я отвечаю: «Да ты что! Ему и лицо-то приходится брить только раз в три года». Знаете ли, — обращается Гарленд уже ко мне, — Дерек был похож на офицера гвардии былых времен: стройный, изящный, удивительно легко краснеющий и практически полностью лишенный растительности. Вам, Дэвид, обязательно нужно взглянуть на одну фотографию Элен. Я непременно пришлю вам этот снимок по почте. На нем Элен ступает на остров с борта яхты, а за руки ее ведут эти голые мальчики в елочных гирляндах. Ноги у нее, сами знаете, длинные, белый шелк облегает их вплотную — зрелище совершенно незабываемое! А лицо! А лицо Элен на этом снимке производит просто неизгладимое впечатление! Непременно пришлю; эта фотография должна быть у вас. Элен там всех покорила. Патриция сказала про Элен, едва положив на нее глаз — а произошло это у меня дома за ланчем, и бедняжка Элен тогда еще поневоле одевалась кое-как, — но Патриция все равно сказала про нее; у этой малышки все задатки самой настоящей звезды, и она, вне всякого сомнения, смогла бы сделать блестящую карьеру в кинематографе. И это сущая правда. Звездой она была, звездой остается, звездой пребудет и впредь.
— Мне это известно, — отвечает педель, мысленно занося кнутовище высоко над головой, чтобы ударить с оттяжкой.
После ухода Гарленда Элен говорит мне:
— Наверное, нет смысла спрашивать, что ты о нем скажешь?
— Скажу то же самое, что и ты: он от тебя без ума.
— Послушай, а что, собственно говоря, позволяет тебе с такой категоричностью судить о чувствах других людей? И относиться к ним с подобным предубеждением? Мир, знаешь ли, широк, и в нем есть место для каждого. И каждый волен заниматься тем, что ему нравится. Ты ведь и сам, Дэвид, некогда занимался тем, что тебе нравится. Так, по меньшей мере, гласит предание.
— Я никого не сужу и, понятно, не осуждаю. Вернее, кое-кого осуждаю, но ты все равно этого не поймешь. Или не поверишь.
— Ах да, ну как же! Нравственный суд над самим собой — придирчивый и нелицеприятный. Прости, я забыла.
— Не надо так, Элен! Я с вами сидел, я вас слушал, но не помню, чтобы я сказал хоть слово в осуждение страстей человеческих и чьих бы то ни было сексуальных предпочтений на всем пространстве отсюда, от Калифорнии, до Непала.
— Дональд Гарленд, пожалуй, самый добрый человек на всем белом свете.
— Вот и прекрасно.
— Когда мне нужна была помощь, он сразу же оказывался рядом. Порой я неделями жила у него. Он защищал меня от всех этих страшных людей. (Но почему же ты не могла защититься от них сама? И чего ради с ними водилась?)
— Вот и прекрасно, — повторяю я. — Ты была счастлива, и вообще все обстояло совершенно замечательно.
— Разумеется, он сплетник, он фантазер и к тому же сегодня немного расчувствовался. И ничего удивительного, если вспомнить, через что ему недавно довелось пройти. Но он прекрасно понимает людей. Во всем их величии и во всей их низости. И он глубоко предан друзьям. Даже тем из них, кто и впрямь глуп как пробка. Верность таких людей вызывает восхищение и, уж как минимум, не заслуживает насмешек. И не обманывайся его внешней уступчивостью. Когда нужно, этот человек бывает тверд как алмаз. Непреклонный… и такой чудесный.
