В мучительной попытке сосредоточиться на насущном, то есть отнюдь не на мыслях о том. стоило ли нам с Элен оставить ребенка, когда она забеременела, и не на том, кто из нас виноват, что мы поступили по-другому, и уж подавно не на том, сколько ошибок я совершил, не делая того, что вполне мог бы сделать, я возвращаюсь к дипломному сочинению Кэти Стейнер. Джимми Меткаф, должно быть, проинструктировал полицейских: «Всыпьте ей хорошенько, джентльмены, шлюхе такое пойдет на пользу!», а мне вот приходится, подавляя, по сути, то же естественное желание, внимательно вчитываться в размышления Кэти, убирать лишние запятые и проставлять пропущенные, то и дело напоминать ей об отклонениях от основной темы и, разумеется, делать замечания и задавать вопросы. Уж эти мне дипломные сочинения, это мое вечное перо, мои бумажные закладки! Какое, должно быть, наслаждение получил от спектакля всемогущий Меткаф, и Дональд Гарленд, да и «неподкупный» начальник полиции! Кажется, я и сам не прочь немного посмеяться. Однако, будучи преподавателем литературы, а не комиссаром полиции, будучи человеком, долго и безжалостно подавлявшим в себе домашнего тирана (может быть, слишком долго и чересчур безжалостно, судя по тому, какой поворот приняли события), я поневоле задумываюсь над последними словами Элен и мало того что не смеюсь — чуть не плачу. Душевная собранность, не покидавшая меня с самого исчезновения жены и вплоть до нынешнего мига, куда-то девается, и мне приходится, отвернувшись от нее, спящей, уткнуться в кромешно-черный иллюминатор безбожно ревущего самолета, который неумолимо влечет нас домой, к развалинам долгого брака и наших жизней. Я оплакиваю себя, оплакиваю Элен, а затем — и, кажется, горше всего — сознание того, что на самом деле разрушено, предано и продано еще далеко не все; и вопреки навязчивой мысли о том, что я трагически несчастен в браке, вопреки снам наяву, в которых я обращаюсь к студенткам за помощью и спасением, — вопреки всему этому у меня имеется на примете очаровательная, пухленькая, беззаботная и, похоже, по наивности совершенно бесстрашная дипломница, сочинившая прелестное в своей напускной меланхолии эссе «Антон Чехов и его общефилософское восприятие жизни». Но неужели этому научил ее профессор Кипеш? Как? Нет, и правда, как? Я ведь и сам прихожу к аналогичным мыслям только сейчас, в полете. «Мы рождаемся невинными, — пишет она, — и, прежде чем нам удается набраться опыта, переживаем долгую череду невыносимых разочарований, и сразу же после этого начинаем бояться смерти, и только краткие мгновения блаженства выпадают время от времени на нашу долю, смягчая эту вечную муку».
В конце концов из предразводной суматохи меня вырывает предложение сменить место работы, сделанное Артуром Шёнбрунном, который, покинув Стэнфорд, стал заведующим кафедрой сравнительного литературоведения в Нью-Йоркском университете на Лонг-Айленде. В Сан — Франциско я уже начал посещать психоаналитика (вскоре после того, как стал наведываться к адвокату), он-то как раз и порекомендовал мне по возвращении на Восточное побережье продолжить сеансы психотерапии у некоего доктора Фредерика Клингера, с которым мой калифорнийский врач был знаком лично и которого отрекомендовал как человека, не боящегося разговаривать с пациентами, «солидного и благоразумного», «прекрасного специалиста», «живое воплощение здравого смысла». Но неужели мне не хватало собственного благоразумия, своего здравого смысла? На иной взгляд, я разрушил себя и свою семью именно потому, что с излишней цепкостью хватался за эти сомнительные соломинки.
Фредерик Клингер — дядька и впрямь солидный, приветливый, круглощекий, жизнерадостный; испросив у меня разрешение, он в ходе сеансов пыхает сигарой. Запах сигарного дыма мне скорее неприятен, однако я не возражаю, потому что курение, судя по всему, способствует сосредоточенности, с какою доктор внимает выплескам моего отчаяния. Не намного старше, с куда меньшим количеством седины, чем появилось у меня в шевелюре после недавнего стресса, он производит впечатление компетентного и внушающего доверие именно что специалиста, причем успешного и в расцвете сил. Судя по телефонным звонкам, на которые он (к моему немалому огорчению) отвечает в ходе сеансов, доктор Клингер уже занял ключевую позицию в мире психоанализа и входит в число самых передовых, самых востребованных, особенно интересно экспериментирующих и наиболее часто выступающих с публикациями в научной печати представителей своей профессии, не говоря уж о том, что от жаждущих и страждущих вроде меня у него просто нет отбою. Поначалу я несколько озадачен откровенным удовольствием, извлекаемым моим психоаналитиком из исполнения профессиональных обязанностей; да, строго говоря, озадачивает меня в нем едва ли не все: двубортный костюм в белую полоску, мягкий галстук-бабочка, потертое пальто в талию с бархатным воротником, насилу застегивающееся на несколько располневшем теле, два битком набитых портфеля на вешалке для верхней одежды, фотографии здоровых и веселых детей на заваленном книгами письменном столе, теннисная ракетка в стойке для зонтиков; озадачивает даже спортивная сумка, небрежно задвинутая за высокое видавшее виды кресло, сидя в котором и попыхивая сигарой, он продолжает озадачивать меня уже в чисто словесной форме. Неужели этот сногсшибательно броский, весь искрящийся жизненной энергией конкистадор может понять, что в иное утро по дороге от постели до зубной щетки я с великим трудом подавляю в себе желание рухнуть на пол и застыть, свернувшись калачиком? Я ведь и сам не понимаю всей глубины своего падения. Потерпев неудачу в попытках стать настоящим мужем для Элен, потерпев неудачу в попытках сделать Элен настоящей женой, я чувствую лишь одно: уж лучше мне проспать всю дальнейшую жизнь, чем прожить ее наяву.
Как, например, объяснить, что я оказался настолько не в ладах с собственной чувственностью?
— И это вы-то?! — изумляется доктор. — Вы, женившийся на самой настоящей роковой женщине?!
— Но женился-то я на ней только затем, чтобы сделать ее менее роковой! Чтобы избавиться от ее эротического всемогущества! Отсюда и все мои придирки по поводу мусора, прачечной и остывших тостов. Я повел себя точь-в-точь как моя сварливая матушка. Вплоть до мельчайших деталей!
— А для мельчайших деталей она чересчур величава, чересчур божественна и богоравна, не правда ли? Послушайте, она все же не совсем Елена Прекрасная, не совсем дочь Леды и Громовержца. Земная девушка, мистер Кипеш, не еврейка, типичная представительница среднего класса из Пасадены, штат Калифорния, достаточно хорошенькая для того, чтобы ее ежегодно катали на яхте по Желтому морю, но и только — то! А больше в ней нет ничего сверхъестественного. А остывшие тосты — это остывшие тосты, и совершенно неважно, сколько драгоценностей удалось получить нерадивой хозяйке в подарок от женатых богачей, предпочитающих незамужних молоденьких девушек.
— Она меня пугала.
— Разумеется, она вас пугала.
И тут его телефон звонит. Нет, он никак не сможет прибыть в больницу раньше полудня. Да, он виделся с мужем. Нет, этот джентльмен не настроен на сотрудничество. Да, к сожалению… И тут же он возвращается к другому не настроенному на сотрудничество джентльмену, то есть ко мне.
— Разумеется, она вас пугала, вы же не могли ей доверять.
