— Я улыбаюсь, потому что и у меня в личном архиве имеются письма от одного из членов этой семьи. Только не от мужа, а от жены.
— В это, знаешь ли, трудно поверить.
— Да, пока собственными глазами не увидишь. Только она обходится без стихотворных цитат.
Клэр еще метрах в пятнадцати от крыльца, но при ее приближении мы почему-то оба умолкаем. Почему? А черт его знает!
Вот только умолкаем мы зря! Почему я не несу какого-нибудь вздора, не острю, не читаю стихов — все, что угодно, лишь бы не встретить Клэр этой заговорщицкой тишиной! Лишь бы она не увидела, как я молча сижу рядом с Элен, явно — пусть и вопреки себе — уже поддавшийся ее чарам.
Клэр на мгновение цепенеет и тут же спешит обнародовать только что принятое решение:
— Съезжу поплаваю.
— А куда запропастился Лес? — спрашивает Элен.
— Гуляет.
— А не хочешь чаю со льдом? — спрашиваю я у Клэр. — Точно не хочешь? Может быть, нам попить его, всем троим?
— Нет. Пока!
Пожалуй, излишне лаконичное прощание с гостьей, которую она, возможно, никогда больше не увидит; но Клэр произносит именно и только это. И уходит.
С крыльца мне видно, как наша машина съезжает по склону холма на дорогу. Интересно, что, на взгляд Клэр, мы с Элен замышляем? И что мы замышляем на самом деле?
Элен заговаривает, только когда машина окончательно исчезает из виду.
— Чудовищная милашка.
— А я пай-мальчик.
— Мне очень жаль, если мой приезд расстроил твою подружку. Я не нарочно.
— Ничего, она девушка сильная. Как-нибудь справится.
— И тебя я тоже расстраивать не хотела. Не для того я сюда приехала.
Я ничего не отвечаю.
— Однажды мне действительно захотелось тебя расстроить, — говорит она. — Что правда, то правда.
— Не только ты в том виновата.
— Да, но ты обижал меня, сам того не желая, а я тебя провоцировала. Но теперь мне понятно, что тебя-то я мучила совершенно сознательно.
— Элен, ты переписываешь историю заново. В этом нет надобности. Мы мучили друг друга. не спорю, но мы оба этого не хотели. Мы растерялись, мы многого не понимали, имелось множество привходящих обстоятельств, но никакого садизма не было — иначе мы не прожили бы вместе столько лет.
— Я ведь нарочно пережаривала эти гребаные тосты.
— Насколько я припоминаю, пережаривала ты гребаную яичницу. А гребаные тосты подавала к столу уже остывшими.
— И я нарочно не отправляла твою корреспонденцию.
— Но для чего ты вообще завела речь на эту тему? Что это — искреннее самобичевание, попытка получить отпущение грехов или очередное изощренное издевательство? Даже если это правда, к чему мне знать? Было, да прошло и быльем поросло.
— Я всегда терпеть не могла того, как бессмысленно убивают время люди. Для себя-то я спланировала жизнь исключительную. Жизнь во всех отношениях грандиозную.
— Это я помню.
— Но ведь и это тоже было, да прошло и быльем поросло. Теперь я воспринимаю заурядное как естественное и благодарна судьбе за то, что у меня есть хотя бы оно.
— Только не надо заводить песенку о том, как тебя закалили трудности и невзгоды. Да и твой мистер Лауэри, если на то пошло, не такое уж ничтожество. Во всяком случае, он таким не кажется. Сильный человек, который знает, что ему нужно, — вот как он выглядит. Сразу веришь. что борьба с мафией ему по плечу. И с коррумпированной полицией. И с мафией, и с полицией — на два фронта. Светский человек и вместе с тем, похоже, бесстрашный. Как раз по тебе. И ты, судя по тому, как он к тебе относится, как раз по нему.
— Вот как?
— Ты замечательно выглядишь! — И мне сразу же становится жаль, что я это сказал. Но если так, то чего ради добавлять: — Просто потрясающе!
Впервые с тех пор, как к крыльцу подошла Клэр, мы вновь умолкаем. Решительно смотрим друг на друга, как двое незнакомцев, бесстрашно затеявших недвусмысленную прелюдию к тому, что со всей неизбежностью обернется бесстыднейшим и головокружительнейшим совокуплением. Я сознаю, что нам не обойтись без небольшого (или не совсем небольшого) флирта. Может быть, стоит произнести это вслух? А может, и не стоит. Может, лучше всего прямо сейчас отвести глаза.
— А чем ты болела? — спрашиваю я наконец.
— Чем болела? Да вроде бы всем сразу. Перебывала на приеме у полусотни докторов. Сидела у них в приемных, дожидалась рентгена, дожидалась, пока возьмут кровь на анализ, дожидалась, пока мне вколют кортизон, дожидалась рецептов, с которыми следовало обращаться в аптеки, дожидалась, пока подействуют чудодейственные таблетки, которые мне подсовывали. Заглянул бы ты ко мне в «аптечку». Вместо кремов и притираний, какими не погнушалась бы и графиня Ольга, целые батареи флакончиков с какими-то таинственными таблетками — и никакие таблетки не действуют, не считая того, что они окончательно губят мне желудок! Из носу у меня текло больше года. У меня уходили целые часы на то, чтобы высморкаться, я не могла дышать, лицо опухло, глаза все время чесались, к тому же с какого-то времени я начала чудовищно хрипеть. Хрипеть и храпеть. И засыпала — если вообще засыпала — с молитвой о том, чтобы закончилось хотя бы это. Один аллерголог порекомендовал мне переехать в Аризону, другой сказал, что и это не поможет, потому что больна я исключительно на голову, а третий детально объяснил, что я сама для себя единственный аллерген, примерно так; поэтому я возвращалась от своих лекарей домой, забиралась в постель, залезала с головой под одеяло и грезила наяву о том, как у меня выцеживают всю кровь до последней капли и заменяют ее чужою, и вот на этой чужой крови мне и удается проскрипеть до более-менее естественного конца. Я чуть с ума не сошла. Иногда с утра с трудом удерживалась от того, чтобы выброситься из окна.
— Но потом тебе стало лучше.
— Я начала встречаться с Лесом. С этого все и пошло. И лекарства постепенно отпали одно за другим. Отпали за ненадобностью. Но не понимаю, что он тогда во мне нашел. Я была отвратительна.
— Наверное, далеко не так отвратительна, как казалось тебе самой. Судя по всему, он в тебя влюбился.
— А когда мне стало лучше, я страшно испугалась. Я решила, что без него тут же заболею снова. И снова начала поддавать — хотя на какое-то время ему удалось отучить меня от этой привычки. В первый вечер, когда он заехал за мной, намереваясь вывести в свет, весь такой сильный, самоуверенный, энергичный, я сказала ему: «Послушайте, мистер Лауэри, мне тридцать четыре года, я старая больная собака, и я терпеть не могу анального секса». А он ответил: «Я знаю, сколько вам лет; болеть людям свойственно; а вот анальный секс меня совершенно не интересует». И мы вышли в свет, и он так замечательно держался, с такой бравадой, и он влюбился в меня — и, разумеется, влюбился в самого себя в роли моего спасителя. Но я-то в него не влюбилась. Нет, этого так и не произошло. И время от времени я порывалась порвать с ним. И порвала бы, не будь мне так страшно, что, если я вновь останусь одна, то опять… И вот мы поженились.
