Я открыл старый холодильник; он не был пуст. Не хранил он уже ни масла, ни яиц, ни селедки в сливочном соусе, ни имбирного ситро, ни тунцового салата, ни случайного букетика к корсажу: полки его ломились от фруктов всех возможных окрасок и фактур, с самыми разнообразными косточками внутри. Тут были сливы ренклод, черные сливы, красные сливы, абрикосы, нектарины, персики, длинные грозди винограда, черного, желтого, красного, и черешня — черешня лезла из коробок и всё окрашивала в алый цвет. И были дыни, канталупы и зеленые кассабы, и на верхней полке — половина огромного арбуза, с полоской вощеной бумаги, прилипшей к красному лицу, как мокрая губа. О Патимкин! Твой холодильник обилен плодами, и спорттовары сыплются с твоих дерев!
Я хапнул горсть черешен, а потом нектарин и вонзил зубы до самой его косточки.
— Лучше вымойте их, а то понос будет.
Джулия стояла у меня за спиной в сосновой комнате. Она, как и Бренда, тоже была в бермудах и тоже в белой тенниске, отличавшейся только тем, что на ней запечатлелась небольшая история питания.
— Что? — сказал я.
— Они еще не мытые.
Это прозвучало так, словно холодильник был запретной зоной, по крайней мере для меня.
— Не страшно, — сказал я и слопал нектарин, спрятал косточку в карман и вышел из рефрижераторной комнаты — всё за одну секунду. Теперь я не знал, как поступить с черешнями. — Знакомился с помещением, — объяснил я.
Джулия не ответила.
— Куда летит Рон? — Я опустил черешни в карман, к ключам и мелочи.
— В Милуоки.
— Надолго?
— К Гарриет. У них любовь.
Мы смотрели друг на друга, пока мне стало не по себе.
— Гарриет? — переспросил я.
— Да.
Джулия смотрела на меня так, как будто хотела увидеть, что у меня сзади; я сообразил, что не видно моих рук, перенес их вперед, и, клянусь, она действительно хотела убедиться, что они пусты.
Мы снова уставились друг на друга, причем она, по-моему, с угрозой.
Потом она заговорила:
— Хотите сыграть в пинг-понг?
— Господи, конечно, — сказал я и двумя широкими шагами, почти скачками подошел к столу. — Можешь подавать.
Джулия улыбнулась, и мы начали.
Дальнейшее мне нечем оправдать. Я начал выигрывать, и мне это нравилось.
— Можно переподать? — сказала Джулия. — Я вчера ушибла палец, он заболел, когда подавала.
— Нет.
Я продолжал выигрывать.
— Это нечестно, Нил. У меня шнурок развязался. Можно, я еще…
— Нет.
Мы играли, я — свирепо.
— Нил, вы оперлись на стол. Это не по правилам.
— Я не оперся, и это по правилам.
Я чувствовал, как прыгают в кармане черешни среди центов и пятицентовиков.
— Нил, вы отжулили у меня очко. У вас девятнадцать, у меня одиннадцать.
— Двадцать и десять, — сказал я. — Подавай!
Она подала, я отбил с силой, шарик пролетел над столом, мимо нее и ускакал к холодильникам.
— Вы жульничаете! — закричала она. — Жулик! — Подбородок у нее дрожал, как будто она держала большую тяжесть на своей красивой головке. — Я вас ненавижу.
Она отшвырнула ракетку, ракетка грохнулась о бар, и в это время захрустел гравий под колесами «крайслера».
— Игра не кончена, — сказал я ей.
— Вы жульничали. И воровали фрукты.
Она убежала, не дав мне довести игру до победы.
* * *
В эту ночь я впервые спал с Брендой. Мы сидели на диване в комнате с телевизором и за десять минут не сказали друг другу ни слова. Джулия давно отправилась в слезах на боковую, и, хотя никто не спросил меня о причине ее слез, я не знал, донесла ли девочка о горсти черешен, которую я успел уже спустить в унитаз.
В доме было тихо, телевизор работал с выключенным звуком, и серые фигурки в дальнем конце комнаты вихлялись молча. Бренда сидела, поджав под себя ноги, укрытые платьем. Мы сидели довольно долго и не разговаривали. Потом она пошла на кухню, а вернувшись, сказала, что, похоже, в доме все уснули. Мы посидели еще, глядя на безмучные фигуры, беззвучно ужинавшие в каком-то беззвучном ресторане. Когда я стал расстегивать на ней платье, она воспротивилась — мне хочется думать, потому, что знала, как мило она выглядит в платье. Но она была прекрасна в любом наряде, моя Бренда; мы заботливо сложили его и обнялись, и Бренда стала медленно опускаться подо мной, медленно, но с улыбкой.
Как мне описать то, что было дальше? Это было так сладко, как будто я выиграл наконец двадцать первое очко.
Приехав домой, я набрал номер Бренды, но не раньше, чем тетя услышала меня и поднялась с постели.
— Кому ты звонишь в такое время? Доктору?
— Нет.
— Что за звонки в час ночи?
— Шшш! — сказал я.
— Он говорит мне шшш. Звонит в час ночи, как будто нам и так приходит маленький счет. — И она потащилась обратно в постель, где перед этим, с сознанием мученицы и слипающимися глазами, сопротивлялась тяге сна, пока не услышала мой ключ в двери.
Трубку взяла Бренда.
— Нил? — сказала она.
— Да, — прошептал я. — Ты не вылезла из постели?
— Нет, телефон рядом с кроватью.
— Хорошо. Как тебе в постели?
— Хорошо. Ты в постели?
— Да, — соврал я и постарался приблизиться к правде, подтащив телефон как можно ближе к спальне.
— Я в постели с тобой, — сказала она.
— Правильно, — сказал я, — а я с тобой.
— У меня шторы спущены, темно, и я тебя не вижу.
— Я тебя тоже не вижу.
— Было так хорошо, Нил.
— Да. Спи, родная, я здесь. — И мы повесили трубки, не попрощавшись.
Утром, как и условились, я снова позвонил, но почти не слышал Бренду, да и себя, кстати, потому что тетя Глэдис и дядя Макс собирались днем на пикник Рабочего круга
[18]
, и случилась неприятность с виноградным соком в холодильнике — он капал всю ночь из кувшина и к утру просочился на пол. Бренда еще была в постели и с некоторым успехом могла продолжать нашу игру; мне же пришлось опустить шторы на своих органах чувств, чтобы вообразить себя рядом с ней. Я мог только надеяться, что настоящие наши ночи и утра придут, и скоро они пришли.
