Утром в пятницу — это был мой последний рабочий день, тетя Глэдис увидела, как я собираю чемодан, и спросила, куда я отправляюсь. Я сказал. Она не ответила, и мне показалось, что я увидел в ее истерических воспаленных глазах благоговение: я далеко ушел с того дня, когда она сказала мне по телефону: «Фокусы-шмокусы».
— На сколько ты едешь? Мне надо знать, сколько покупать. Накуплю лишнего, оставишь меня с холодильником, полным молока, молоко испортится, провоняет холодильник…
— На неделю.
— На неделю? — сказала она. — У них есть комната на неделю?
— Тетя Глэдис, они не над магазином живут.
— Я жила над магазином, я не стыдилась. Слава Богу, у нас всегда была крыша над головой. Мы на улице не побирались, — сказала она, когда я укладывал в чемодан только что купленные бермуды. — И твою кузину Сюзанну мы выучим в колледже. Чтобы дядя Макс был жив и здоров. Мы не посылали ее в августе в лагерь? Она не имеет туфель, когда хочет? У нее ящик не набит свитерами?..
— Я ничего не сказал, тетя Глэдис.
— Тебе здесь не хватает еды? Ты иногда оставляешь тарелку — дяде Максу стыдно показать. Ребенку в Европе хватило бы на четыре блюда — сколько ты оставляешь.
Я подошел к ней:
— Тетя Глэдис, я получаю здесь все, что хочу. Просто у меня отпуск. Имею я право на отпуск?
Она прижалась ко мне, и я почувствовал, что она дрожит.
— Я сказала твоей матери, что позабочусь о ее сыне, пусть не волнуется. А теперь ты сбегаешь…
Я обнял ее и поцеловал в макушку.
— Перестань. Что за глупости. Я не сбегаю, я просто уезжаю на неделю — в отпуск.
— Ты оставишь их номер — не дай Бог, заболеешь там.
— Хорошо.
— Они живут в Милберне?
— В Шорт-Хиллз. Я оставлю номер.
— С каких пор евреи живут в Шорт-Хиллз? Это не настоящие евреи, можешь мне поверить.
— Они настоящие евреи, — сказал я.
— Я их увижу, тогда я поверю.
Когда я стал застегивать молнию на чемодане, она вытерла глаза углом фартука.
— Не закрывай чемодан. Я приготовлю пакетик с фруктами, чтобы ты взял с собой.
— Хорошо, тетя Глэдис, — сказал я и по дороге на работу съел апельсин и два персика, которые она положила мне в чемодан.
* * *
Несколькими часами позже мистер Скапелло сообщил мне, что, когда я вернусь из отпуска после Дня труда
[22]
, меня возведут на табурет Марты Уинни. Сам он, по его словам, получил такое же повышение лет двадцать назад, и выходило, что, если мне удастся удержать равновесие, я когда-нибудь смогу стать мистером Скапелло. Мне увеличат жалованье на восемь долларов в неделю, что на пять долларов больше прибавки, которую получил в свое время сам мистер Скапелло. Он пожал мне руку и стал подниматься по длинной мраморной лестнице, причем его зад колыхался под полами пиджака, как обруч кринолина. Едва он отошел, как на меня пахнуло мятой, и, подняв голову, я увидел старика со склеротическим носом и щеками.
— Здравствуйте, юноша, — приветливо сказал он. — Книга вернулась?
— Какая книга?
— Гоген. Я ходил в магазин и решил завернуть к вам, спросить. Я так и не получил открытки. Уже две недели прошло.
— Нет, — сказал я и увидел, что мистер Скапелло остановился на середине лестницы и повернулся, как будто забыл мне что-то еще сообщить. — Слушайте, — сказал я старику. — Она должна вернуться со дня на день. — Я сказал это решительно, почти грубо и сам встревожился — вдруг представил себе, что сейчас за этим последует: старик поднимает шум, мистер Скапелло спускается, мистер Скапелло бежит к полкам, Скапелло скандализован, Скапелло раздражается диатрибой, Скапелло возводит Джона Макки на табурет мисс Уинни. — Знаете, дайте мне ваш номер телефона, и сегодня же я постараюсь ее вернуть…
Но моя попытка вежливости и сочувствия запоздала: старик проворчал что-то насчет бюрократии, насчет письма мэру, насчет нахальных юнцов и ушел — слава Богу, за секунду до того, как к столу спустился мистер Скапелло, дабы напомнить мне, что все складываются на подарок для мисс Уинни, и если я хочу, то могу в течение дня оставить у него на столе полдоллара.
После обеда пришел цветной мальчик. Он сразу направился к лестнице, и я его окликнул:
— Подойди сюда. Ты куда?
— В отдел скуства.
— Какую книгу ты читаешь?
— Этого, мистера Гогана. Я ничего там не делаю. Не пишу на них, не порчу. Обыщите…
— Я знаю, что не портишь. Слушай, если тебе эта книжка так нравится, возьми ее домой, а? У тебя есть библиотечная карточка?
— Нет, сэр, я ничего не брал.
— Нет, карточка — это мы даем ее тебе, чтобы ты мог брать книги домой. Тогда тебе не надо будет ходить сюда каждый день. Ты в школу ходишь?
— Да, сэр. В школу на Миллер-стрит. А сейчас-то лето. Я не прогуливаю. Сейчас в школу не надо ходить.
— Я знаю. Раз ты ходишь в школу, ты можешь иметь карточку. И можешь брать книги домой.
— Чего вы мне все время говорите брать книгу домой? Дома ее кто-нибудь испортит.
— А ты ее где-нибудь спрячь. В стол…
Он прищурился на меня:
— Вы почему не хотите, чтобы я сюда ходил?
— Я не говорю, чтобы ты не ходил.
— Мне нравится сюда ходить. Мне лестница нравится.
— Мне тоже нравится, — сказал я. — Но беда в том, что кто-нибудь может прийти сюда и забрать эту книгу.
Он улыбнулся:
— Не бойтесь. Никто еще не забрал. — И, стуча подошвами, стал подниматься к секции 3.
Как же я потел в тот день! День был прохладнейший за лето, но вечером, когда я уходил с работы, рубашка липла к моей спине. В машине я открыл чемодан и рядом с вечерним потоком машин на Вашингтон-стрит, забравшись на заднее сиденье, переоделся в свежую рубашку, чтобы выглядеть так, как будто я достоин пребывания в Шорт-Хиллз. Но пока ехал по Сентрал-авеню, я не мог задержаться мыслями ни на отпуске, ни на самом вождении, если на то пошло: к огорчению пешеходов и водителей, я скрежетал передачами, проносился по переходам, одинаково тормозил и на зеленый свет, и на красный. Я все время думал о том, что, пока я в отпуске, этот хрыч придет в библиотеку, унесет книгу мальчика, что новой должности меня лишат, да и старой тоже… хотя зачем об этом беспокоиться: ведь не свяжу я жизнь с библиотекой.
5
— Рон женится! — крикнула мне Джулия, когда я вошел в дверь. — Рон женится!
