— У вас много работы в синагоге? — спросил я, вложив в свой голос столько заинтересованности, сколько мог.
— Да, — ответила она.
И минуту спустя спросила:
— Вы в какой синагоге?
— Мы ходили в синагогу на Гудзон-стрит. С тех пор как родители уехали, я редко бываю.
Не знаю, уловила ли миссис Патимкин фальшь в моем голосе. Самому мне казалось, что это скорбное признание прозвучало неплохо, в особенности если учесть десятилетия язычества, предшествовавшие отъезду родителей. Так или иначе, миссис Патимкин тут же спросила — кажется, с определенным умыслом:
— В пятницу вечером мы идем в синагогу. Не хотите пойти с нами? Кстати: вы ортодоксальный или консервативный?
Я подумал.
— Знаете, я давно не хожу… Что-то поменялось… — Я улыбнулся. — Я просто еврей, — сказал я с самыми лучшими намерениями, но миссис Патимкин тут же углубилась в свои списки. Я мучительно придумывал, как убедить ее, что я не отступник. Наконец спросил: — Вы знакомы с произведениями Мартина Бубера?
— Бубер… Бубер… — повторила она. Глядя в свой список Хадассы. — Он ортодоксальный или консервативный?
— Он философ.
— Реформист? — спросила она, раздраженная то ли моей уклончивостью, то ли тем, что Бубер может присутствовать на пятничной вечерней службе без шляпы, а у миссис Бубер в кухне только один набор посуды.
— Ортодоксальный, — слабым голосом ответил я.
— Это очень мило, — сказала она.
— Да.
— Синагога на Гудзон-стрит ортодоксальная? — спросила она.
— Не знаю.
— Я думала, это ваша синагога.
— Бар-мицва у меня была там.
— И вы не знаете, ортодоксальная ли она?
— Нет. Знаю. Да.
— Тогда, значит, и вы.
— Да-да, и я. А вы? — выпалил я, покраснев.
— Ортодоксальная. Муж — консервативный. — Это означало, насколько я понял, что ему все равно. — Бренда — нигде, как вы, вероятно, знаете.
— Да? — сказал я. — Нет, я не знал.
— Из всех, кого я видела в жизни, она была лучшей по ивриту, — сказала миссис Патимкин. — Но потом, конечно, возомнила о себе.
Миссис Патимкин посмотрела на меня, и я подумал, требует ли вежливость, чтобы я с ней согласился.
— Не… не знаю, — сказал я наконец. — Мне кажется, Бренда скорее консервативная. Может быть, с реформистским уклоном…
Меня спас звонок телефона, и я вознес безмолвную ортодоксальную молитву Господу.
— Алло, — сказала миссис Патимкин. — …Нет… я не могу, мне надо обзвонить всю Хадассу…
Я сделал вид, что слушаю птиц на дворе, хотя через закрытые окна не проникали природные звуки.
— Пусть их везет Рональд… Но мы не можем ждать, если хотим успеть вовремя.
Миссис Патимкин перевела взгляд на меня и прикрыла рукою микрофон.
— Можно попросить вас съездить в Ньюарк?
Я встал.
— Да. Конечно.
— Дорогой, — снова сказала она в трубку. — Нил приедет за ними… Нет, Нил, друг Бренды… Да… До свидания.
— У мистера Патимкина образчики серебра. Я хочу их посмотреть. Можете за ними съездить?
— Конечно.
— Вы знаете, где мастерские?
— Да.
— Вот, — сказала она, протягивая мне ключи. — Возьмите «фольксваген».
— Моя машина во дворе.
— Возьмите их, — сказала она.
* * *
«Умывальники и Раковины Патимкина» располагались в самой середке негритянской части Ньюарка. Много лет назад, во времена интенсивной иммиграции, это был еврейский район, и здесь до сих пор можно было видеть рыбные магазины, кошерные кулинарии, турецкие бани, где покупали и купались мои деды в начале века. Даже запахи сохранились — сига, солонины, маринованных помидоров, — но теперь их перекрывали более сильные и более грязные запахи — мастерских по порче автомобилей, кислая вонь пивоварен, паленый запах с кожевенной фабрики, и, вместо идиша, на улицах раздавались крики негритят, с метловищем и половинкой резинового мяча играющих в Уилли Мейса
[32]
. Район изменился: старые евреи, такие, как мои деды и бабки, боролись за существование и умерли, их потомки боролись и преуспевали, перемещались все дальше на запад, к краю Ньюарка, потом прочь из него, вверх по склону Оранжевых гор, и, перевалив через гребень, спустились по другому склону и хлынули на нееврейские территории, как в свое время шотландцы-ирландцы — через Камберлендский разлом
[33]
. Теперь по их стопам двигались негры, а те, кто остался в Третьем городском округе, вели самую убогую жизнь, и снился им на вонючих матрасах сосновый запах ночной Джорджии.
Я подумал, что могу встретить на улице черного мальчика из библиотеки. Не встретил, конечно, хотя был уверен, что он живет в одном из этих облезлых, облупленных домов, беспрерывно выпускающих из себя собак, детей и женщин в фартуках. На верхних этажах окна были открыты, и очень старые люди, уже не способные сползти по длинной лестнице на улицу, сидели там, где их посадили, облокотясь на отощавшие подушки, и, наклонив вперед головы на тонких шеях, наблюдали за энергичной жизнью молодых, беременных и безработных. Кто придет после негров? Кто останется? Никого, подумал я, и когда-нибудь эти улицы, где дед мой пил горячий чай из старого стакана от поминальной свечи
[34]
, опустеют, все мы переедем за Оранжевые горы, и, может быть, тогда мертвые перестанут лягать доски своих гробов?
Я остановил «фольксваген» перед громадными гаражными воротами с надписью:
Умывальники и Раковины Патимкина
Всех форм — Всех размеров
Внутри я увидел стеклянную кабинку, она помещалась в центре огромного склада. В глубине стояли под погрузкой два грузовика, а мистер Патимкин, когда я его увидел, кричал на кого-то с сигарой во рту. Он кричал на Рона, который был в белой футболке с надписью «Спортивная ассоциация штата Огайо». Хотя он был выше мистера Патимкина и почти так же плотен, руки его бессильно висели вдоль боков, как у маленького мальчика; сигара мистера Патимкина прыгала во рту. Шестеро негров лихорадочно грузили грузовик, перебрасывая по цепочке — дыхание у меня занялось — раковины.
