Завершали туалет клетчатый пояс, белые носки и белые теннисные туфли. На ходу она застегнула чехол ракетки.
— Ты торопишься домой? — спросил я.
— Нет.
— Давай посидим. Здесь приятно.
— Давай.
Мы сели на травяном склоне, достаточно крутом, чтобы полулежать, не ложась, — со стороны показалось бы, что мы приготовились наблюдать какое-то небесное явление: крещение новой звезды, накачивание полунадутой луны. Разговаривая, Бренда застегивала и расстегивала молнию на чехле — она впервые выглядела нервной. Ее нервозность передалась мне, и похоже было, что мы готовы чудесно обойтись теперь без формального представления.
— Как выглядит твоя двоюродная сестра Дорис? — спросила она.
— Она темная…
— Она?..
— Нет. У нее веснушки, темные волосы, и она очень высокая.
— Где она учится?
— В Нортгемптоне
[4]
.
На это ничего не ответила, и не знаю, насколько она поняла, что я имел в виду.
— По-моему, я ее не знаю, — сказала она чуть погодя. — Она недавно в клубе?
— Думаю, да. Они переехали в Ливингстон всего года два назад.
— А…
Новая звезда не появилась, по крайней мере в следующие пять минут.
— Когда я держал твои очки, ты меня запомнила?
— Теперь помню, — сказала она. — Ты тоже живешь в Ливингстоне?
— Нет, в Ньюарке.
— Мы жили в Ньюарке, когда я была маленькая, — сообщила она.
Я вдруг рассердился.
— Хочешь домой?
— Нет. Давай погуляем. — Бренда пнула камешек и пошла на шаг впереди меня.
— Почему ты бегаешь к сетке, только когда стемнеет? — спросил я.
Она повернулась ко мне и улыбнулась.
— Ты заметил? Старушка Симп не бегает.
— А ты почему?
— Не люблю быть близко — только когда уверена, что она не перехватит.
— Почему?
— Из-за носа.
— Как это?
— За нос боюсь. Мне его чикнули.
— Что?
— Поправили мне нос.
— А что с ним было?
— Он был горбатый.
— Очень?
— Нет, — сказала она. — Я была красивая. А теперь еще красивее. Брату осенью тоже поправят.
— Хочет стать красивее?
Она не ответила и снова пошла впереди меня.
— Я не острю. Просто, зачем ему это?
— Он хочет... если только не станет преподавателем физкультуры… но он не станет, — сказала она. — Мы все похожи на отца.
— А ему поправляли?
— Почему ты ехидничаешь?
— Я не ехидничаю. Прости. — Следующий вопрос я задал из желания проявить интерес и тем восстановить корректность. Но получилось не совсем так, как я рассчитывал, — я сказал это слишком громко. — Сколько это стоит?
Бренда помолчала, но все же ответила:
— Около тысячи долларов. Если не делать у мясника.
— Дай посмотреть, стоило ли это таких денег.
Бренда повернулась; она стояла у скамьи и положила на нее ракетку.
— Если разрешу поцеловать, ты перестанешь ехидничать?
Сближение было неловким: нас разделяло шага два лишних; однако мы подчинились порыву и поцеловались. Я почувствовал ее ладонь у себя на затылке, поэтому потянул ее к себе, может быть чересчур резко, и обнял за спину. Лопатки были влажные, а под ними я ощутил слабое трепыхание, как будто что-то билось глубоко, в грудях, но сзади них, так что чувствовалось даже сквозь рубашку. Это было похоже на трепыхание крылышек, маленьких, как груди. Малость крыльев меня не беспокоила — не нужен был орел, чтобы вознести меня на эти жалкие шестьдесят метров, из-за которых летние вечера настолько прохладнее в Шорт-Хиллз, чем в Ньюарке.
2
На другой день я снова держал очки Бренды, только не как временный слуга, а как дневной гость — может быть, как и то и другое — тоже все-таки достижение. Она была в черном купальнике, босиком, и среди других женщин, с их армированными бюстгальтерами, перстнями величиной с кулак, туфлями на толстых каблуках, соломенными шляпами, напоминавшими громадные плетеные тарелки для пиццы и купленными, как проскрипела одна загорелая дама, «у хорошенькой маленькой шварце
[5]
, когда мы причалили к Барбадосу», — Бренда среди них выглядела элегантно и просто, как мечта моряка о полинезийской деве, только в темных очках с диоптриями и фамилией Патимкин. Она подплыла кролем к бортику бассейна, плеснув на него водой, и крепко, мокрыми руками схватила меня за щиколотки.
— Ныряй, — сказала она, щурясь. — Поиграем.
— А твои очки?
— Да разбей их к черту. Я их ненавижу.
— А почему тебе не поправить глаза?
— Опять начинаешь?
— Извини, — сказал я. — Я отдам их Дорис.
Дорис, радуясь лету, прочла уже об отъезде князя Андрея и теперь печально размышляла, но не об одиночестве княгини Лизы, как выяснилось, а о том, что у нее облезает кожа на плечах.
— Посторожишь очки Бренды? — спросил я.
— Да. — Она смахнула с плеч немного шелухи. — Черт возьми.
Я протянул ей очки.
— Вот еще, — сказала она. — Не собираюсь их держать. Положи. Я ей не горничная.
— Ты зануда, вот ты кто, Дорис.
Чем-то она напомнила сейчас Лору Симпсон Столович, которая, между прочим, прохаживалась вдоль дальнего края бассейна, избегая Бренду и меня из-за вчерашнего поражения (так мне хотелось думать) или же (мне не хотелось так думать) из-за непонятного моего здесь появления. Так или иначе, Дорис должна была принять на себя тяжесть моего недовольства и ею, и Лорой Симпсон.
— Спасибо, — сказала она. — За то, что я тебя сюда пригласила.
— Это было вчера.
— А в прошлом году?
— Правильно. В прошлом году мать сказала тебе: пригласи сына Эсфири — он будет писать родителям, так чтобы они не жаловались, что мы о нем не заботимся. Меня приглашают по разу каждое лето.
— Тебе надо было уехать с ними. Это не наша вина. Мы не обязаны тебя опекать.
Когда она это сказала, я сразу понял, что нечто подобное она слышала дома или прочла в письме, вернувшись в Нортгемптон после выходных в Дартмуте
[6]
, или в Стоу, или, может быть, в Гарварде, где она принимала душ со своим другом в Лоуэлл-Хаусе
[7]
.
