— Да вы и говорите-то как гой! — Гроссбарт потряс кулаком. — Я что, прошу обычную увольнительную на субботу-воскресенье? Седер для вас что-то значит или что?
Седер! И тут я вспомнил, что Песах отпраздновали с месяц назад. О чем и сказал.
— Ваша правда, — сказал он. — Я что, говорю — нет? Месяц назад, а я был на учениях и ел черт знает что! И о чем я теперь прошу вас — о простом одолжении. Вы же еврей, вот я и надеялся — вы поймете: тетя готова для меня постараться — устроить мне седер месяцем позже…. — И что-то бормоча под нос, он двинулся к двери.
— Вернись! — окликнул его я. Он остановился, посмотрел на меня. — Гроссбарт, почему бы тебе не быть, как все? Ну почему ты вечно высовываешься?
— Потому что я — еврей, сержант. Я — не такой, как все. Может, и не лучше других. Но не такой.
— Гроссбарт, идет война. Постарайся, хотя бы на время, быть, как все.
— Нет и нет!
— Что такое?
— Нет и нет! Я не могу перестать быть самим собой — и все тут. — На глазах у него выступили слезы. — Евреем быть нелегко. Но теперь я понял, о чем говорил Мики: остаться евреем еще трудней. — Он воздел ко мне руку. — Стоит посмотреть на вас.
— Прекрати, не распускай нюни!
— Прекрати это, прекрати то, прекрати се! Сами прекратите, сержант! Прекратите, пора открыть сердце своим! — И, утирая лицо рукавом, он выбежал из канцелярии. — Уж хоть это мы можем сделать друг для друга…
Выглянув час спустя из окна, я увидел, что Гроссбарт пересекает плац. В накрахмаленной форме, в руке кожаный футлярчик от солдатского швейного прибора. Я вышел на раскаленный плац. Тишина, не видно ни души, только у столовки четыре раздатчика, согнувшись над чаном, чистили на солнышке картошку и чесали языки.
— Гроссбарт! — окликнул я его.
Он посмотрел на меня, но не остановился.
— Гроссбарт, подойди ко мне!
Он повернулся, пошел через плац. И в конце концов встал передо мной.
— Куда направляешься? — спросил я.
— В Сент-Луис. И плевал я на все.
— Без увольнительной тебя задержат.
— Ну, так задержат.
— Сядешь в каталажку.
— А где я, как не в каталажке? — Он повернулся кругом и пошел прочь.
Я дал ему отойти на шаг-два.
— Вернись, — сказал я, он пошел следом за мной в канцелярию, и я отпечатал увольнительную, поставил имя капитана, а под ним — свои инициалы.
Он взял увольнительную, схватил меня за руки:
— Сержант, вы не понимаете, как много это для меня значит.
— Ладно, — сказал я. — Смотри, ни во что не ввязывайся.
— Уж не знаю, что и сделать — только бы показать вам, как много это значит для меня.
— Избавь меня от твоих благодеяний. Не пиши больше конгрессменам, чтобы мои заслуги оценили по достоинству.
Он ухмыльнулся:
— Ладно. Больше не буду. Но все-таки мне хотелось бы хоть что-то для вас сделать.
— Принеси мне кусок фаршированной рыбы. А теперь, уматывай!
— Обязательно, — сказал он. — С кружочком морковки и хреном. Не забуду.
— Отлично. На воротах покажи увольнительную. И никому ничего не говори — молчок!
— Не скажу. И пусть Песах был месяц назад, все равно гут йом тов
[64]
вам!
— И тебе гут йом тов, Гроссбарт, — сказал я.
— Вы — хороший еврей, сержант. Напускаете строгость, но, в сущности, вы человек хороший, порядочный. Я серьезно, правда-правда.
Последняя фраза, хоть я и знал, что слова Гроссбарта — какие бы то ни было — не стоят внимания, тронула меня.
— Ладно, Гроссбарт, — сказал я. — А теперь, давай, величай меня «сэром» и проваливай.
Он выскочил за дверь — и был таков. Я остался доволен собой — у меня камень с души свалился: воевать с Гроссбартом больше не надо, и отделался я дешево. Барретт ничего не узнает, а если и узнает, что-нибудь придумаю. Уверенный, что нашел отличное решение, я еще некоторое время посидел за столом. Но вскоре дверь распахнулась, и в канцелярию ввалился Гроссбарт.
— Сержант! — сказал он.
За его спиной стояли Фишбейн и Гальперн, оба в накрахмаленной форме, у обоих, как и у Гроссбарта, в руках те же футлярчики.
— Сержант, я перехватил Мики и Ларри на выходе из кино. Едва их не упустил.
— Гроссбарт, говорил я тебе или не говорил — молчок?
— Но тетя сказала, что я могу привести друзей. Вернее, что нужно привести друзей.
— Я — сержант, Гроссбарт, а не твоя тетя!
Гроссбарт кинул на меня недоуменный взгляд.
Потянул Гальперна за рукав.
— Мики, скажи сержанту, что это для тебя значит.
Гальперн посмотрел на меня, пожал плечами и сказал:
— Много чего.
Фишбейн выступил вперед, его Гроссбарту не понадобилось подначивать.
— Сержант Маркс, это очень много значит для меня и моих родителей.
— Ни за что, — взревел я.
Гроссбарт покачал головой:
— Сержант, я понимаю — меня вы можете лишить седера, но как вы можете так поступить с Мики — он же ешиботник, — это выше моего разумения.
— Ничего я Мики не лишаю, — сказал я. — Ты, Гроссбарт, перегнул палку. И это ты лишил Мики седера.
— Раз так, я отдам ему мою увольнительную, — сказал Гроссбарт. — А также адрес тети и записку к ней. По крайней мере, хоть Мики отпустите. — И он быстренько сунул увольнительную Гальперну в карман брюк. Гальперн, а за ним и Фишбейн перевели глаза на меня. Гроссбарт — он уже был у двери — распахнул ее.
— Мики, раз так, принеси мне хотя бы кусочек фаршированной рыбы, — сказал он и вышел.
Мы, трое, обменялись взглядами, и я сказал:
— Гальперн, дай сюда увольнительную.
Он вытащил увольнительную из кармана, подал. Фишбейн направился было к двери, но не ушел. Постоял с минуту, разинув рот, потом ткнул себя пальцем в грудь.
— А как же я? — сказал он.
Он был до того нелеп, что я не мог больше сопротивляться. Я обмяк, в глазах у меня помутилось.
— Фишбейн, — сказал я. — Ты пойми, я не хочу тебя ничего лишать, понял? Будь это моя армия, вам бы что ни день готовили фаршированную рыбу. А в гарнизонном магазине продавали бы мацу, ей-ей.
Гальперн улыбнулся.
— Ты меня понял, Гальперн, понял или нет?
— Да, сержант.
— А ты, Фишбейн? Я не хочу наживать врагов. А хочу того же, что и вы: отслужить свое — и домой. И стосковался я по тому же, что и вы.
