Увидев, что Эпштейн ухмыляется, Ида Кауфман и вовсе зашлась смехом. Какого черта, решил он, не ей одной шутки шутить.
— Ну а ваша Линда, на кого она похожа?
Ида Кауфман закрыла рот, поджала губы, искорки в ее глазах погасли. Он ляпнул что-то не то? Неподобающе отозвался о покойнике, вдобавок о покойнике, который умер от рака? Но нет: она — вот уж чего он не ожидал — развела руками, пожала плечами, словно говоря: «Как знать, Эпштейн, как знать?»
Эпштейн расхохотался. Ему давно не случалось говорить с женщиной, у которой есть чувство юмора; его жена все принимала всерьез. Ида же Кауфман смеялась так, что ее грудь только что не выпрыгивала из выреза коричневого платья. Ее груди походили не на чашечки, а на кружки. Эпштейн сам не заметил, как рассказал ей еще один анекдот, а за ним и еще один, посреди которого обок машины с криком побежал полицейский и вручил ему штрафной талон: он до того разошелся, что проехал на красный свет. Это был первый из трех штрафов, заработанных им в тот день; второй он получил в то же утро попозже, когда мчал в Барнегат; третий уже в сумерки, когда гнал машину по Паркуэй, чтобы не слишком опоздать к ужину. В итоге его оштрафовали на тридцать два доллара, но, как он сказал Иде, если смеешься до слез, как отличить зеленый свет от красного и большую скорость от малой?
В семь вечера он высадил Иду на автобусной остановке и сунул ей в руку двадцатку.
— Вот, — сказал он, — вот, купи себе что-нибудь. — В итоге тот день встал ему в пятьдесят два доллара.
А потом завернул за угол; что сказать жене, он придумал заранее: на «Бумажные пакеты Эпштейна» нашелся покупатель, он провел с ним весь день — хороший вариант. Подъезжая к дому, он увидел за венецианскими жалюзи объемистую фигуру жены. Одной рукой она пробегала по планкам жалюзи: в ожидании мужа проверяла — не насела ли на них пыль.
3
Красная потница?
Подхватив у колен спущенные пижамные штаны, он посмотрел в зеркало. Внизу повернули ключ в замке, но он ничего не слышал — мысли его были заняты другим. Потница, у Герби часто бывала потница — детское недомогание. Бывает ли она у взрослых? Он прошаркал поближе к зеркалу, наступил на спущенные пижамные штаны. А может, это просто сыпь — песком натер. Да, так оно и есть, подумал он, ведь все эти три погожие солнечные недели они с Идой Кауфман — уже после — располагались отдохнуть на пляже перед коттеджем. Должно быть, тогда в брюки и набрался песок, вот на обратной дороге он и натер кожу. Эпштейн отступил на шаг, прищурившись, рассматривал себя в зеркало, когда в комнату вошла Голди. Она только что приняла ванну — у нее, как она говорила, ломило кости, — ее распаренное тело побагровело. Появление Голди застигло Эпштейна врасплох: он с философической сосредоточенностью созерцал сыпь. Мигом оторвавшись от своего отражения в зеркале, он запутался в штанине, споткнулся, штаны упали на пол. Они с женой стояли друг против друга, нагие, наподобие Адама и Евы, с той только разницей, что Голди была с ног до головы багрово-красная, а у Эпштейна выступило, кто его знает что — потница, сыпь или — эта мысль открылась ему, как метафизику открывается первый закон. Вот оно! Руки его рванулись — прикрыть промежность.
Голди посмотрела на него озадаченно, Эпштейн подыскивал слова, как-то оправдывающие его позу.
Вот оно:
— Ну как, ванна помогла?
— Ванна — шманна, ванна есть ванна, — буркнула жена.
— Ты простудишься, — сказал Эпштейн. — Оденься.
— Я простужусь? Это ты простудишься.
Ее взгляд упал на его сплетенные на промежности руки.
— У тебя там болит?
— Замерз немного, — сказал он.
— Где? — она указала на прикрывающие промежность руки. — Там?
— Повсюду.
— Тогда прикройся весь.
Эпштейн нагнулся поднять штаны; едва он отвел руки — спасительный фиговой лист, — у Голди захватило дух.
— А это что?
— Что?
— Это!
Он не мог смотреть ей в глаза — уперся взглядом в багровые глазки ее отвислых грудей.
— Сыпь, от песка.
— Вус фар
[73]
, от песка?
— Ну не от песка, — сказал он.
Она подошла поближе, протянула руку, но к сыпи не прикоснулась, только указала на нее. Обвела кружком в воздухе.
— Сыпь, вот тут?
— А почему не тут? — сказал Эпштейн. — Сыпь как сыпь. Все равно как на руке или на груди. Сыпь это сыпь.
— И почему вдруг? — сказала жена.
— Слушай, я же не врач, — сказал Эпштейн. — Сегодня она есть, завтра ее нет. А я знаю? Наверное, подцепил на стульчаке в магазине. Шварцес, они такие грязные…
Голди поцокала языком.
— Так я что — вру?
Голди подняла на него глаза:
— Я сказала — ты врешь?
Она быстренько обозрела себя — руки-ноги, живот, грудь, проверяла: не заразил ли он ее. Перевела взгляд на мужа, с него опять на себя, и тут глаза ее чуть не выскочили из орбит.
— Ты! — взвизгнула она.
— Ша, — сказал Эпштейн. — Разбудишь Майкла.
— Пакостник! С кем, и с кем ты спутался?
— Я же сказал, эти шварцес…
— Врун! Пакостник! — подкатившись к кровати, она плюхнулась на нее с такой силой, что пружины застонали. — Врун! — вскочила, сдернула с кровати простыни. — Я их сожгу, сожгу все-все!
Эпштейн переступил через опутавшие лодыжки пижамные штаны, ринулся к кровати.
— Ну что ты — это же не заразно. Только если сесть на стульчак. Купи нашатыря…
— Нашатыря, — завопила она. — Чтоб ты уже пил свой нашатырь!
— Нет, — крикнул Эпштейн, — нет, — выхватив у нее простыни, он швырнул их на кровать, в бешенстве стал подтыкать под матрас. — Не смей их трогать! — обогнул кровать и подоткнул простыни с другой стороны, но, пока он подтыкал простыни справа, Голди обегала вокруг и срывала их слева; когда же он подтыкал простыни слева, Голди обегала кровать и сдергивала их справа.
— Не трогай меня, — визжала она. — Пакостник, срамник! Иди, трогай своих шлюх! — Одним рывком сорвала простыни, скомкала и плюнула на них. Эпштейн снова выхватил их у нее — простыни переходили из рук в руки, туда-сюда, туда-сюда, пока не разодрались в клочья. Когда ее руки обмотали белые полосы простынь, Голди зарыдала: — Мои простыни, чистые, хорошие простыни… — и хлопнулась на кровать.
В дверь спальни просунулись две головы. Шейла Эпштейн простонала:
— Господи ты, Боже мой!
Певец заглянул раз, другой и исчез, затопотал вниз по лестнице. Эпштейн ухватил охапку белых полос — прикрыть причинное место. Когда дочь прошла в комнату, он ее не остановил.
