— Мы скоро вернемся, — сказала мне Бренда. — Тебе придется посидеть с Джулией — Карлота выходная.
— Хорошо.
— Мы везем Рона в аэропорт.
— Хорошо.
— Джулия не хочет ехать. Говорит, Рон днем столкнул ее в бассейн. Мы тебя ждали, боялись опоздать к его самолету. Хорошо?
— Хорошо.
Мистер и миссис Патимкины с Роном отошли, а я бросил на Бренду почти что сердитый взгляд. Она взяла меня за руку.
— Я тебе нравлюсь? — сказала она.
— Ради тебя я счастлив побыть нянькой. Мне позволены пирог и молоко, сколько захочу?
— Не злись, мы быстро вернемся. — Она подождала и, видя, что я не перестал дуться, сама одарила меня сердитым взглядом, без всяких «почти что». — Я спросила, как я тебе нравлюсь в платье! — И побежала к «крайслеру» на высоких каблуках, ломко, как жеребенок.
Я вошел в дом и захлопнул за собой дверь с сеткой.
— И вторую закройте, — крикнул откуда-то детский голосок. — У нас кондиционер.
Я послушно закрыл вторую дверь.
— Нил? — спросила откуда-то Джулия.
— Да.
— Хотите поиграть в пять и два?
— Нет.
— Почему нет?
Я не ответил.
— Я в комнате с телевизором, — сообщила она.
— Хорошо.
Неожиданно она появилась из столовой.
— Хотите прочесть мое сочинение о книге?
— Не сейчас.
— А что вы хотите делать? — спросила она.
— Ничего, детка. Ты посмотри пока телевизор.
— Ладно, — с отвращением сказала она и затопала в телевизионную комнату.
Я постоял в передней, сгорая от желания потихоньку выскользнуть из дома, сесть в машину, вернуться в Ньюарк и, может быть, даже посидеть в переулке, преломить шоколадку с собой, родным. Я чувствовал себя как Карлота, нет — еще менее уютно. Наконец, я вышел из передней и стал ходить по комнатам первого этажа. Рядом с гостиной был кабинет, маленький, отделанный свилеватой сосной, с кожаными креслами по углам и выпусками аль манаха «Информейшн плиз» за все годы. На стене висели три цветные «фотокартины» — такого рода, когда, независимо от модели, полной сил или дряхлой, молодой или старой, у каждой румяные щечки, влажные губки, жемчужные зубки и волосы с металлическим отливом. Здесь моделями были Рон, Бренда и Джулия в возрасте четырнадцати, тринадцати и двух примерно лет. Бренда — с длинными каштановыми волосами, бриллиантом под переносицей и без очков; все это придавало ей вид царственной девицы, которой глаза только-только подернулись влагой от дыма
[16]
. Рон был круглее, и волосы со лба еще не начали отступать, но в мальчишеских его глазах уже мерцала любовь к сферическим предметам и разлинованным площадкам. Бедная маленькая Джулия утонула в овладевшей фото-живописцем платоновской идее детства, крошечное человеческое существо в ней затерялось под шматками розовой и белой краски.
Висели и другие портреты — снятые простой зеркалкой «Брауни», до того как вошла в моду фотоживопись. Маленькая фотография Бренды на лошади, Рона, одетого для бар-мицвы
[17]
— в ермолке и талесе, и две фотографии в общей рамке — красивой увядающей женщины, судя по глазам, вероятно, матери миссис Патимкин и ее самой в нимбе волос — женщина с радостью в глазах, а не медленно стареющая мать живой и красивой дочери.
Я прошел через арку в столовую и постоял, глядя на дерево спорттоваров. Из телевизионной комнаты, смежной со столовой, слышалась передача «Это ваша жизнь». Кухня, примыкавшая к столовой с другой стороны, была пуста; по случаю выходного Карлоты Патимкины, наверное, обедали в клубе. Спальня мистера и миссис Патимкин располагалась в центре дома, рядом со спальней Джулии, и мне захотелось посмотреть, на кровати каких размеров спят эти гиганты, — я представил себе, что она должна быть глубиной и шириной с плавательный бассейн, но из-за присутствия Джулии отложил экскурсию и вместо этого открыл в кухне дверь, которая вела в подвал.
В подвале было прохладно, но по-другому, чем в доме, и пахло — наверху запахи полностью отсутствовали. Как бы пещера, но уютная, вроде тех, какие строят себе дети дождливым днем в чуланах, под одеялами или между ножками стола. Я включил свет внизу лестницы и не удивился сосновой обшивке стен, бамбуковой мебели, столу для пинг-понга, бару с зеркалом, уставленному стаканами и бокалами всех возможных форм и размеров, ведерком для льда, графином, миксером, стопками, коктейльными палочками, вазой для соленых крендельков — всей вакхической параферналией, обильной, упорядоченной и нетронутой, как может быть только в доме богатого человека, который сам не пьет, не принимает пьющих гостей и награждаем тухлым взглядом жены, когда раз в несколько месяцев опрокидывает рюмку шнапса перед ужином. Я зашел за стойку, где была алюминиевая раковина, не видавшая грязного стакана со времен бар-мицвы Рона — и не увидит до женитьбы или обручения кого-нибудь из детей Патимкиных. Я бы налил себе — в качестве мстительной награды за вынужденное услужение, — но неловко было надрывать наклейку на бутылке виски. Чтобы свинтить пробку, наклейку надо порвать. На полке за баром стояли две дюжины бутылок — двадцать три, если быть точным, — «Джека Дэниелса», каждая с привязанной к горлу книжечкой, объяснявшей клиенту, как аристократично с его стороны употреблять сей напиток. А над «Джеками Дэниелсами» еще фотографии: на одной, увеличенном газетном снимке, — Рон, держащий баскетбольный мяч одной рукой, как яблоко, с подписью: «Центровой Рональд Патимкин, Милбернская средняя школа, 1,93 м, 97 кг». И еще одно фото Бренды на лошади, а рядом дощечка в бархате с пришпиленными лентами и медалями: Конская выставка округа Эссекс, 1949; Конская выставка округа Юнион, 1950; Садовая ярмарка штата, Роли 1952; Конская выставка в Морристауне, 1953 и т. д. Все — Бренды, за скачки, прыжки или за что там награждают лентами молодых девушек. Во всем доме я не увидел ни одной фотографии мистера Патимкина.
Позади широкой сосновой комнаты остальная часть подвала, с серыми цементными стенами и линолеумом на полу, была занята бесчисленными электрическими устройствами, включая морозильник, способный вместить семью эскимосов. Рядом, приживалом, — высокий старый холодильник, древностью своей напомнивший мне о ньюаркских корнях Патимкиных. Этот холодильник когда-то стоял на кухне какого-нибудь четырехквартирного дома, возможно в том же районе, где всю жизнь жил я, сначала с родителями, а потом, когда они вдвоем, свистя бронхами, отъехали в Аризону, — с теткой и дядей. После Перл-Харбора холодильник переехал в Шорт-Хиллз: Умывальники и Раковины Патимкина пошли на войну, ни одна новая казарма не могла быть сдана без полувзвода умывальников Патимкина, выстроившихся шеренгой в уборной.
