– Сначала?
– Сначала, только помедленней.
И я начал сначала – медленно, с выражением – с расстегнутыми штанами и все наружу. На нас сыпались листья, потому что мы остановились под деревом. Манки сидела, как на урокематематики, сосредоточенная на решении задачи. Она – никакая не дурочка, а интересная девушка. Я об этом совершенно не думал, когда решил познакомиться с ней на улице.
Когда я замолк, она взяла мою руку и сунула себе под юбку – никаких панталон там не было.
– Видишь, – сказала Манки, – она сделалась мокрая.
– О, любимая, ты, оказывается, понимаешь поэзию!
– Я думаю – да! – воскликнула прелестная южанка Скарлетт О'Хара
[32]
. – Я сделала это! Я все почувствовала!
– И каким местом!
– О, мой мальчик-пиздорванчик, ты сделал ее гениальной! – Она схватила меня за уши и потянула вниз. – Иди к ней! Я хочу, чтобы ты полизал мою умницу!
На нас сверху падали желтые листья. Осенняя идиллия – куннилингус в пору листопада!
В Вудстоке я брился перед обедом, а она отмокала в ванне. Какая она хрупкая, бывает даже страшно, вдруг подо мной у нее что-нибудь треснет? Но вы бы видели, что она вытворяет в постели! Другая бы спину сломала, а ей – хоть бы что, потому что гимнастикой занимается и все такое. Как мне с ней нравится трахаться! Это просто какой-то подарок судьбы! Но тут выяснилось, что она тоже человек – все признаки налицо, все сходится – и заслуживает любви.
– Неужели я могу ее полюбить?
– Запросто!!
– В самом деле?
– Почему нет?
– Знаешь, какая у нас беда? – сказала Манки из своей ванны. – Моя дырочка повредилась, она вся горит.
– Бедная дырочка.
– Давай сегодня устроим большой обед с вином и десертом, налопаемся, а потом рухнем в койку и будем спать, а не трахаться!
– Ну, и как ты? – спросила она, когда мы легли и погасили свет. – Будто нам по восемьдесят лет, правда, смешно?
– Скорее, по восемь, – уточнил я. – Хочешь потрогать мою письку?
– Нет, Арнольд, только не это!
Среди ночи я проснулся и прижал ее к себе.
– Отпустите, пожалуйста, – прошептала она, – я замужем.
– При чем тут замужество, леди? Я лебедь.
– Отвали, лебедь!
– А пощупать перышко…
– Ого! – моментально очнулась она, когда я вложил ей член в руку. – Обрезанный лебедь! – потом погладила меня по носу и сказала: – Еврейский клюв. Теперь я понимаю девушку из того стихотворения!
– Ты – удивительная!
– Я?
– Да!
– Я?
– Ты, ты, ты! Теперь я могу тебя трахнуть?
– Да, любимый, – воскликнула Манки, – в любую дырку, я твоя!
После завтрака мы в обнимку гуляли по Вудстоку.
– Ты знаешь, – сказала она, – я уже перестала тебя ненавидеть.
Чтобы продлить наш уик-энд, мы решили вернуться в Нью-Йорк на машине. По дороге Манки поймала какую-то станцию и долго подпрыгивала, качалась и ерзала на сиденье под жуткий рок. Потом вдруг выключила радио и пустилась фантазировать, мол:
Вот было бы здорово не возвращаться в Нью-Йорк!
Как хорошо, наверно, жить с любимым в деревне, в глуши.
Вставать на рассвете, весь день работать, ложиться и засыпать от усталости.
Вот оно, счастье, – когда ты даже не думаешь, что это – работа, а просто заботы, заботы, заботы о доме!
И носить простую одежду, не краситься, не причесываться, не думать о том, как ты выглядишь, а просто поправлять волосы рукой.
Потом она просвистела какую-то деревенскую мелодию и спросила:
– Вот было бы здорово, да?
– А что?
– Быть взрослым. Ты понял?
– Изумительная, – сказал я.
– Кто?
– Да ты. Я уже три дня не слышу от тебя твоей уличной фени, хулиганских приколов, всей этой ерунды. – Мне хотелось сказать ей что-нибудь хорошее, как-нибудь ее похвалить, но она разозлилась:
– Это для тебя ерунда, а я, может, такая и есть? Тебе не нравятся мои манеры? Но это мои манеры! И если я веду себя недостаточно хорошо для тебя, уважаемый заместитель председателя, то это твое дело, а не мое. И не надо меня опускать только потому, что мы приближаемся к этому вонючему городу, где ты такой важный, понял?
– Я только хотел сказать, что когда ты не прикидываешься уличной девкой, то ты – настоящая умница, вот и все.
– Не ври! Ты меня дурой считаешь! – сказала Манки и поймала по радио «Гуд-гайз». «Йе, йе, йе – йе, йе, йе!» – она, оказывается, знает слова всех песен, в чем у меня была возможность убедиться.
Уик-энд кончился.
Уже в темноте мы подъехали к придорожному «Хауарду Джонсону».
– Пойдешь, типа, жрать? – спросил я. – Жрать, типа, лопать, а?
– Знаешь, – сказала Манки, – может быть, мне не понять, кто я на самом деле, но и ты тоже не знаешь, какой я должна быть для тебя!
– Милкой-сексапилкой.
– Идиот! Разве ты не видишь, что у меня за жизнь? Ты думаешь, мне нравится быть просто задницей? Ты думаешь, я тащусь от этого? А я ненавижу! И Нью-Йорк ненавижу! Я не хочу обратно в эту сортирную яму! Мне хочется жить в Вермонте! Понимаешь? С тобой – быть взрослой! Я хочу быть замужем за Человеком-С-Которого-Я-Могу-Брать-Пример, восхищаться им! Слушаться его! – При этих словах она заплакала: – Который не тыкает меня носом в говно! Я думаю, что люблю тебя, Алекс, действительно думаю, что люблю тебя, а ты так со мной обращаешься!
И вот что я тогда думал: я не сомневался, «люблю ли я ее тоже?» – конечно, нет, и не «сумею ли я ее полюбить?» – тут тоже все ясно, я мучился вот чем: «надо ли мне ее любить?»
В конце концов, там, в этой забегаловке, я не нашел ничего лучшего, как пригласить ее на банкет в мэрию.
– Арнольд, давай мы с тобой будем любовниками? – сказала она.
– В каком смысле?
– Да ни в каком! Что ты такой подозрительный? Любовниками, это значит, что ты будешь трахаться только со мной, а я – только с тобой.
– И все?
– Нет, я еще буду тебе звонить. Я буду звонить и на этом торчать! Ладно, я не буду говорить «торчать», а как надо сказать? Мания? Хорошо, пусть у меня будет такая мания! Я тебя предупреждаю, что не смогу с собой справиться, – я буду без конца тебе названивать в контору – пусть все знают, что у меня есть мужчина! Если честно, то этому меня научил мой аналитик, – я на него извела пятьдесят тысяч! Я тебе буду звонить откуда попало и говорить, что я тебя люблю. Понял?
