Рэндом был прав: если что-то изобразить примерно на уровне
той далекой площадки, где светился Первозданный Образ, который мы видели
сегодня утром, то сходство непременно будет весьма близкое.
Еще вниз. Во мраке извивались и покачивались на стенах тени.
Последний факел — и залитый светом фонаря сторожевой пост показался мне
декорацией, забытой и абсолютно застывшей, будто вделанной в стену. Я спустился
с последней ступеньки и пошел к посту.
— Добрый вечер, лорд Корвин, — с лучезарной улыбкой
поздоровался со мной тощий как покойник человечек, удобно прислонившийся спиной
к ящику для всякого барахла и куривший трубку.
— Добрый вечер, Роджер. Как дела в нижнем мире?
— Крысы, пауки, летучие мыши. Лишь они тут в движении.
Мир и покой.
— Тебе нравится эта служба?
Он кивнул:
— Я пишу философский роман с элементами ужаса и
пандемии. Над этими частями я работаю как раз внизу.
— Подходящее местечко, — согласился я. — Кстати, не
найдется ли у тебя фонаря?
Роджер вытащил фонарь из своего сундука и зажег его с
помощью свечи.
— А конец романа будет счастливым? — поинтересовался я.
Он пожал плечами:
— Я буду счастлив, это уж точно.
— Я имею в виду, добро торжествует, и герой уводит
героиню в постель? Или ты прикончишь всех?
— Ну это вряд ли было бы справедливо.
— Ладно, не обращай внимания. Может, однажды я и прочту
твой роман.
— Может быть, — сказал он спокойно.
Я взял фонарь и пошел туда, куда не ходил уже очень давно. И
обнаружил, сколь сильны еще отголоски былого в моей душе.
Вскоре, двигаясь вдоль стены, я определил нужный мне коридор
и вошел в него. Теперь оставалось просто считать шаги. Ноги сами знали путь.
Дверь в мою старую камеру находилась чуть в стороне от
других. Я поставил фонарь на пол и обеими руками налег на дверь, чтобы открыть
ее как можно шире. Она подавалась со скрипом и ворчаньем, даже со стонами.
Затем я поднял фонарь повыше и вошел внутрь.
Тело у меня сразу онемело, а в животе свернулся холодный
тугой комок. Начался озноб, и я с трудом поборол сильнейшее желание выскочить
отсюда, захлопнуть за собой дверь и сбежать куда глаза глядят. Я не ожидал от
себя подобной реакции. Я боялся хотя бы на шаг отойти от этой тяжелой двери с
латунной обивкой; казалось, она непременно захлопнется у меня за спиной и тут
же будет заперта на все засовы. Какое-то мгновение я не испытывал ничего, кроме
чистейшей воды ужаса при виде этой крошечной грязной клетушки. Потом заставил
себя сосредоточиться на частностях — на той дыре в полу, что заменяла мне
уборную; на черном пятне, где я развел костер в последний день... Я провел
левой рукой по внутренней поверхности двери и обнаружил следы тех царапин,
которые нанес некогда черенком сломанной ложки. Я вспомнил, чего стоила моим
рукам эта попытка вырезать замок. Потом наклонился, чтобы рассмотреть свою
работу поближе. Бороздки были вовсе не такими глубокими, как казалось мне
тогда, во всяком случае, по сравнению с толщиной двери. Я только сейчас
осознал, как преувеличивал свои слабые силы в стремлении вырваться на свободу.
Я отошел от двери и посмотрел на стену.
Рисунок был виден очень слабо, пыль и влажность сделали свое
дело. Но я все еще мог разглядеть очертания маяка Кабры, изображенного все тем
же черенком заточенной ложки. И волшебство все еще ощущалось в этом наброске,
что в итоге дало мне возможность оказаться на свободе. Я чувствовал эту
волшебную силу, даже не взывая к ней.
Я повернулся лицом к другой стене.
Тот рисунок, на который смотрел я сейчас, сохранился хуже,
но ведь он и выполнен был в ужасающей спешке, при свете последних нескольких
спичек. Я даже не все мог разобрать на нем, хотя память помогала восстановить
кое-какие детали, что были теперь не видны. Передо мной какая-то комната или
библиотека, где вдоль всех стен тянутся полки с книгами; на переднем плане —
рабочий стол, за ним виднеется глобус... Интересно, подумал я, а что, если
попытаться стереть с картины пыль?
Я поставил фонарь на пол и вернулся к другому рисунку,
уголком одеяла попытался осторожно протереть участок возле самого фундамента
маяка. Линия стала более четкой. Я еще раз протер рисунок, нажимая чуть
сильнее. Неудачно, я уничтожил примерно дюйм рисунка.
Я отступил от стены и оторвал широкий лоскут от края одеяла.
Затем свернул остаток в некое подобие подушки и уселся на нее. А потом
медленно, осторожно принялся за работу над маяком. Мне необходимо было как
следует потренироваться, определить нужный нажим и тому подобное, прежде чем
пробовать очистить другую картину.
Через полчаса я встал, потянулся, сделал несколько наклонов
и как следует растер затекшие ноги. Изображение маяка было теперь чистым,
однако я уничтожил процентов двадцать рисунка, прежде чем усвоил, с какой силой
нужно нажимать на тряпку. Вряд ли, решил я, удастся добиться лучших
результатов.
Фонарь мигнул, когда я передвинул его на другое место. Я
развернул одеяло, оторвал от него новую полосу и снова свернул в виде подушки.
Эту подушку я подложил себе под колени, опустился на пол и принялся за работу.
Через некоторое время мне удалось увидеть то, что скрывалось
под слоем пыли. Я, например, совсем забыл о черепе на столе, пока осторожное
прикосновение тряпки не открыло его моему взору. И еще я вспомнил тот угол у
дальней стены и толстенную свечу в подсвечнике... Я отшатнулся. Было бы
рискованно пытаться расчистить еще что-то. Да, может, и не стоило. Все это
выглядело совершенно таким же, каким было когда-то.
Фонарь снова замигал. Ругая Роджера за то, что он не
проверил уровень керосина, я встал, держа фонарь примерно на уровне плеча слева
от себя. И постарался забыть обо всем, кроме находившейся передо мной картины.
По мере того как я смотрел на нее, она обрела даже некое
подобие перспективы. Еще через мгновение она была уже совершенно трехмерной и
значительно расширилась, полностью заняв поле моего зрения. Тогда я шагнул
вперед и поставил фонарь на край письменного стола.
