— Ох, ну и жизнь, ну и жизнь, — пробормотал Фиш и повел меня обратно в гостиную, к дивану.
— Да, ну и как она, жизнь? Хорошо жить, Фиш?
— Конечно. Лучше, чем быть мертвым.
— Говорят.
Но думал я в этот момент о другом. Все началось с того, что моя мать явилась и наблюдала из-за моего плеча то, что я делал с Дренкой в фоте. Она смотрела, хотя это было ей отвратительно, она была свидетельницей всех моих семяизвержений, которые, не приведя ни к чему, привели, тем не менее, меня сюда! Каким идиотом надо быть, чтобы тебя вынесло туда, куда тебе предначертано попасть, сколько ошибок тебе для этого требуется совершить! Нет, это я не смогу, подыщите кого-нибудь другого, я слишком сообразительный, чтобы совершить все эти ошибки. А они тебе: мы в тебя верим, не волнуйся, ты справишься! А ты им: нет, ни под каким видом, вам нужен какой-нибудь шмак гораздо тупее меня, а они тебе повторят, что верят в тебя, что именно ты им нужен, что ты разовьешься в великолепного шмака, что ты гораздо добросовестнее, чем сам можешь себе представить, что ты будешь делать такие ляпы, какие тебе и не снились, потому что другого способа дойти до конца нет.
Гроб привезли завернутым в полотнище флага. Обгорелый труп Морти сначала похоронили на острове Лейте, на Филиппинах, на военном кладбище. Когда я уже плавал, гроб вернули на родину. Отец написал мне со своими привычными ошибками иммигранта, что гроб был покрыт флагом и что после погребения «военный передал флаг матери, как положано». Этот флаг в коробке, а коробка — в буфете. В пятнадцати футах от меня.
Они опять сидели на диване, держась за руки. А ведь он понятия не имеет, кто я такой. Стащить коробку — раз плюнуть. Надо только улучить момент. Хорошо бы еще Фиш не помер в процессе.
— Я думаю. Когда я думаю о том, как буду умирать, — говорил Фиш тем временем, — я думаю, лучше бы я и не родился. Лучше бы не родился. Да, так было бы правильно.
— Почему?
— Потому что смерть, смерть — ужасная вещь. Знаете, смерть — это ничего хорошего. Так что лучше бы я не родился. — Он говорит это с какой-то злостью.
Я вот хочу умереть, потому что мне не обязательно умирать, а он не хочет умирать, потому что должен. «Такая у меня философия», — говорит.
— Но у вас была замечательная жена. Такая красивая женщина.
— О, да, это да.
— И двое хороших детей.
— Да, да, это точно.
Он смягчается, но это происходит очень медленно, понемногу. Его не так просто убедить в том, что есть вещи, которые компенсируют нам смерть.
— У вас были друзья.
— Нет. У меня не много было друзей. У меня времени не было на друзей. Но моя жена, она была очень славная женщина. Она скончалась тридцать-сорок лет назад. Славная женщина. Меня с ней познакомила моя… погодите-ка… ее звали Итта.
— Итта вас познакомила. Правильно. Вас с ней познакомила моя мать.
— Ее звали Итта. Да. В Бронксе. Это я помню. Они гуляли по парку. И я тоже пошел прогуляться. И мы встретились. Нас познакомили. И в эту девушку я влюбился.
— У вас хорошая память для человека вашего возраста.
— О, да. Слава богу. Да. Сколько сейчас времени?
— Почти час.
— Правда? Уже. Пора ставить мою баранью котлетку. У меня на обед баранья котлетка. А на десерт — яблочный мусс. Уже час, вы говорите?
— Да. Без нескольких минут час.
— Серьезно? Надо готовить обед. Это у меня обед.
— Вы сами готовите себе баранью котлету?
— А-а, да. Ставлю в духовку. Десять-пятнадцать минут — и готово. Да. Яблоки у меня выходят превосходно. Я кладу в духовку яблоко, и оно запекается. Это мой десерт. А потом еще съедаю апельсин. По-моему, я хорошо питаюсь.
— Отлично. Вы следите за собой. А как вы моетесь? — Посадить его в ванну, а самому смыться с коробкой.
— Я принимаю душ.
— А это не опасно для вас? Не упадете?
— Нет. Это стоячий душ, с занавеской. Там я и принимаю душ. Да, там я и моюсь. Никаких проблем. Раз в неделю. Душ принимаю.
— И никто никогда не повезет вас посмотреть на океан?
— Нет. Я любил океан. Любил купаться в океане. Это было очень давно. Я довольно хорошо плавал. Научился уже здесь, в этой стране.
— Да-да, я помню. Вы были членом клуба «Полярный медведь».
— Что?
— Клуба «Полярный медведь».
— Не помню.
— Да, точно. Это были люди, которые купались в холодную погоду. Они называли себя членами клуба «Полярный медведь». В холодную погоду вы раздевались, заходили в воду… и сразу же выходили. Это было в двадцатые. И в тридцатые.
— Клуб «Полярный медведь», говорите?
— Да.
— Да, да. Кажется, я помню.
— Вам это нравилось, Фиш?
— Клуб «Полярный медведь»? Да я его ненавидел!
— Тогда зачем вы этим занимались?
— Клянусь богом, я не помню, зачем я этим занимался.
— Вы меня научили плавать, Фиш.
— Да? Я учил Ирвинга. Мой сын родился в Осбери-Парк. А Лоис родилась здесь, на втором этаже, в этом доме. В спальне. В той спальне, где я сейчас сплю, она и родилась. Лоис. Малышка. Она скончалась.
В углу гостиной, за спиной Фиша, Шаббат увидел американский флаг, намотанный на короткое древко. Он только сейчас заметил этот флаг в углу. Только прочитав надпись на коробке: «Флаг Морти и его вещи». Так это он и есть? А коробка, значит, пустая? В ней больше нет вещей Морти, а флаг с его гроба нацепили на эту палку? Флаг выглядит таким же потрепанным, как шезлонг во дворе. Если бы эта уборщица хоть немного занималась уборкой, она бы давно пустила его на тряпки.
— Откуда у вас американский флаг? — спросил Шаббат.
— Он у меня уже несколько лет. Не знаю, откуда взялся, но вот, стоит. А, погодите-ка. Я думаю, он из банка в Бельмаре. Когда я скопил денег, они выдали мне этот флаг. Этот американский флаг. Я был вкладчиком банка в Бельмаре. А теперь прощайте, вклады.
— Вы хотите пообедать, Фиш? Хотите пойти приготовить себе баранью котлету? Я пока тут посижу, если хотите.
— Ничего. У меня есть время. И оно никуда не убежит.
Смех Фиша все больше напоминал человеческий смех.
— И у вас еще сохранилось чувство юмора, — сказал Шаббат.
— Немного от него осталось.
Ну что ж, даже если в коробке ничего нет, я сегодня узнал две вещи: страх смерти не оставляет человека никогда, а крупица иронии живет до конца даже в самом простоватом еврее.
— Думали вы когда-нибудь, что доживете до ста лет?
— Нет, не думал. Я читал о таком в Библии, но сам не думал. Слава богу, дожил. А сколько я еще протяну, бог знает.
