Чтобы спастись от нараставшей ярости пса, Шаббат отбежал к соседнему бунгало и постучался. Из-за закрытой двери ответила женщина с негритянским выговором: «Кто там?» — «Я ищу вашу соседку Никки!» — «Зачем?» — «Я разыскиваю мою жену, Никки Катрис». — «Нету», — ответили из-за двери. «Это соседний дом. Номер 583. Ваша соседка, Никки Катрис. Пожалуйста, мне очень нужно найти мою жену. Она сбежала!» Дверь открыла удручающе тощая и сморщенная старая негритянка с тростью в руке и в темных очках. Она с нежным изумлением произнесла: «Вы ее били, она сбежала, а теперь вы хотите, чтобы она вернулась и вы смогли бить ее снова!» — «Я не бил ее». — «Почему же она сбежала от вас? Женщину бьют, она трогается умом и убегает». — «Пожалуйста, скажите, кто живет в соседнем доме? Ответьте мне!» — «Ваша жена. Она уже нашла вам замену. И знаете что? Теперь этот бьет ее. Уж таковы некоторые женщины». Поделившись с ним таким наблюдением, она закрыла дверь.
В тот же вечер он улетел в Нью-Йорк. Ему потребовалось поговорить с этой слепой старухой-негритянкой, чтобы понять, что его обманули, отставили, бросили! Она просто послала его подальше, просто сбежала с другим год назад, а он-то все ищет ее, все горюет по ней, все думает, где она может быть! Вовсе не потому, что он трахался с Розеанной, Никки ушла от него! А потому, что она сама с кем-то спуталась!
Дома он впервые с тех пор, как она исчезла, потерял самообладание, и у Гельманов в Бронксвилле две недели каждую ночь плакал в своей комнате. Розеанна теперь жила с ним, снова мастерила свои керамические ожерелья и продавала их в магазинчике в Гринич-Виллидж, так что им было на что жить. Труппа Шаббата почти распалась, его зритель покинул его, возможно, потому, что в театре, а может быть и во всем Нью-Йорке, не было больше актрисы возраста Никки с такой волшебной способностью к перевоплощению. С каждым месяцем актеры играли все хуже и хуже, Шаббат был невнимателен, он потерял к ним интерес — он присутствовал на репетициях, но ничего не видел и не слышал. На улице он теперь редко выступал, потому что стоило ему выйти из дома, он тут же начинал разыскивать Никки. Смотреть на женщин, преследовать их. Некоторых он потом трахал. Почему бы и нет.
Розеанна была в истерике, когда он в тот вечер добрался домой. «Почему ты мне не позвонил! Где ты был? Твой самолет приземлился без тебя! Что мне было думать? Как по-твоему, что я думала?»
В ванной Шаббат опустился на колени на кафельный пол и сказал себе: «Больше так нельзя, иначе ты действительно сойдешь с ума. И Розеанна сойдет с ума. И до конца дней своих ты будешь не в себе. Я больше не в силах оплакивать ее. О Господи, сделай так, чтобы я не думал об этом больше!»
Не в первый раз он вспомнил о своей матери, как она сидела на мостках в ожидании, когда же Морти придет домой с войны. Она тоже никогда не верила, что он мертв. Единственное, во что невозможно поверить, это в то, что мертвые мертвы. Они просто живут другой жизнью. Ты придумываешь тысячу причин, почему они не вернулись домой. Ты поддаешься слухам. Кто-нибудь будет тебе клясться, что видел Никки, что она играет под другим именем в летнем театре в Вирджинии. Полиция сообщит, что на канадской границе задержали сумасшедшую женщину, по описанию похожую на Никки. Только у Линка, когда они как-то остались наедине, хватило смелости сказать ему: «Микки, ты действительно не отдаешь себе отчета в том, что она мертва?» И он ответил, как отвечал всегда: «Где тело?» Нет, рана никогда не затянется, рана всегда будет свежей, как до самого конца оставалась свежей рана его матери. Когда убили Морти, его мать как будто выключили, навсегда остановили, лишили ее жизнь всякой логики. Она, как и все люди, хотела, чтобы жизнь была логичной, стройной, чтобы в ней был такой же порядок, как в ее доме, на ее кухне, в ящиках шифоньера с одеждой ее мальчиков. Она так старалась следить за своим домом. Всю жизнь она ждала не только Морти, но объяснения от Морти: почему? Этот вопрос преследовал и Шаббата. Почему? Почему? Если бы кто-нибудь объяснил нам почему, мы, возможно, приняли бы всё. Почему ты умерла? Почему ушла? Как бы ты ни ненавидела меня, почему ты не вернулась ко мне, чтобы мы и дальше продолжали нашу стройную, логичную жизнь, как многие пары, которые друг друга ненавидят?
В тот вечер Никки была занята в спектакле «Фрёкен Жюли», но она не пришла в театр. Эта она-то, которая выходила на сцену даже с высокой температурой. Шаббат, как обычно, провел вечер с Розеанной, и узнал о том, что случилось, только когда пришел домой за полчаса до предполагаемого возвращения Никки из театра. Удобно иметь жену-актрису — вечерами всегда знаешь, где она и сколько времени ее не будет дома. Сначала он подумал, что она отправилась искать его. Возможно, что-то подозревая, она пошла в тот день в театр кружным путем и увидела, как Шаббат идет по парку с Розеанной, положив руку ей на попку. Она вполне могла увидеть, как они входят в здание из бурого песчаника, где в верхнем этаже у него была крошечная мастерская. Никки была вспыльчива, эмоциональна, могла наговорить такого, чего и сама потом не вспомнила бы, а если бы и вспомнила, то не осознала бы всей дикости своих слов.
Шаббат в тот вечер пожаловался Розеанне на неспособность его жены отделить фантазии от реальности и установить связь между причиной и следствием. В самом начале жизни она сама, или ее мать, или, может быть, обе, сговорившись, назначили маленькую Никки на роль невинной жертвы, и в результате она просто не могла понять, что тоже может быть в чем-то виновата. Только на сцене она сбрасывала эту свою патологическую невинность, отвечала за себя, сама следила за тем, что из чего выйдет, изысканно и тактично превращала воображаемое в реальность. Он рассказал Розеанне и о том, как Никки отвесила оплеуху водителю скорой помощи в Лондоне, и как она три дня разговаривала с трупом матери, и как буквально накануне все повторяла, как она рада, что «попрощалась с мамочкой как следует», как приятно ей теперь это осознавать. Она опять, как всегда, когда рассказывала об этих трех днях бдения над мертвым телом, упомянула о жестоких евреях, которые сразу же выбрасывают своих мертвых «на свалку», — замечание, на которое Шаббат решил больше не реагировать. В конце концов, почему из всех ее идиотских построений надо опровергать именно это? Во «Фрёкен Жюли» она была всем, чем не являлась вне «Фрёкен Жюли»: лукавой, проницательной, сияющей, властной — какой угодно, только не замершей в страхе перед реальностью. Ведь это была пьеса, а в оцепенение ее приводила только реальность, только жизнь. Ее страхи, ее истерики — у него накопилось много обид, и он признался Розеанне, что не знает, сколько еще выдержит, сколько времени сможет вариться в этом котле, быть мужем Никки.
И они с Розеанной занялись любовью, а потом он пошел на Сент-Маркс-плейс, и застал там Нормана и Линка, сидевших на ступенях здания. Шаббат торопился домой, чтобы смыть с себя запах Рози прежде, чем Никки вернется домой. Однажды ночью, когда Никки думала, что Шаббат спит, она приподняла одеяло и начала принюхиваться, и он сообразил, что совсем забыл о том, что Рози приходила во время перерыва на ланч, и лег в постель, вымыв лицо и больше ничего. Это было всего неделю назад.
Норман рассказал ему, что случилось, а Линк просто сидел на ступенях, спрятав лицо в ладонях. Никки играла без дублерши, так что, несмотря на то что все билеты были проданы, как и на другие представления со дня открытия театра, спектакль пришлось отменить, деньги вернуть, зрители разошлись по домам. И никто не мог найти Шаббата, чтобы сообщить ему. Продюсеры ждали его на пороге больше часа. Линк, убитый горем, умоляюще спросил Шаббата, не знает ли он, где Никки. Шаббат заверил его, что как только Никки успокоится и справится с тем, что вывело ее из равновесия, она позвонит и вернется. Он не волновался. Никки иногда вела себя странно, очень странно. Они даже не знали, насколько странно она иногда себя вела. «Просто одна из ее странностей».
