Йейтс — в письме к другу: «Мы стараемся освободиться от навязчивой мысли, что мы тоже ничто. Последний поцелуй достается пустоте».
Человек = мужчина.
В классе стихотворение было подвергнуто критике за пренебрежение к женщине. Не вполне осознанное автором, но признание за мужчиной привилегированного положения — это он дрожит от страха, это он разрушает, а гора — фаллический символ.
Он обыскал оставшиеся ящики. Письма Деборе Коэн еще времен начальной школы. Вот здесь бы и прятать фотографии полароидом. Он внимательно изучил содержимое всех конвертов. Ничего. Пригоршня желудей. Открытки: на одной стороне бланк, на другой репродукция. Прадо, Национальная галерея, галерея Уффици… Коробочка скрепок. Он открыл ее, чтобы посмотреть, не прячет ли эта девятнадцатилетняя девушка, которая притворяется, будто больше всего на свете любит цветы и плюшевых мишек, в коробке из-под скрепок полдюжины косячков. Но в коробке из-под скрепок она прятала только скрепки. Что ж такое с ребенком?
Нижний ящик. Две деревянные шкатулки с резным орнаментом. Не-а. Ничего. Разные безделушки. Браслетики с крохотными бусинками, ожерелья. Косичка. Ободки для волос. Заколка с черным бархатным бантиком. Никакого запаха волос. Пахнет лавандой. Девочка явно извращенка — только не в ту сторону.
Платяной шкаф набит до отказа. Юбки-гофре с цветочным рисунком. Свободные шелковые брюки. Черные бархатные жакеты. Спортивные костюмы. На верхней полке тонны платочков с узором пейсли
[22]
. Большие мешковатые вещи, похожие на одежду для беременных. Короткие льняные платьица. С ее-то ногами? Размер 10. Какой был у Дренки? Он уже забыл! И горы брюк. Вельветовые. Изобилие синих джинсов. Но почему, уезжая в школу, она оставляет дома все белье и верхнюю одежду, включая джинсы? У нее там есть еще одежда (они так неприлично богаты?), или так поступают все девочки из привилегированных семей — метят территорию, оставляют за собой пахучий шлейф?
Он обыскал карманы всех курток и всех брюк. Порылся в платках. К этому времени он уже начал злиться. Где они, черт возьми, Дебора?
Ящики. Успокойся. Осталось еще три ящика. Поскольку в верхнем ящике, в том, где белье, он уже порылся не однажды, а время поджимало — он планировал до похорон пойти в город и взглянуть на свой первый и единственный театр, — пора было переходить ко второму ящику. Он с трудом открыл его — ящик был набит майками, джемперами, бейсбольными кепками, носками всех видов, некоторые пары — с разноцветными вставками спереди. Как круто. Он нырнул в глубь ящика. Ничего. Покопался в майках. Ничего. Выдвинул нижний. Купальники, всех сортов. Трогать — наслаждение, но придется к ним вернуться попозже, чтобы изучить основательно. Фланелевые пижамы с миленькими рисуночками — сердечки всякие. Ночные рубашки с оборочками и кружевами. Розовое с белым. К ним тоже он вернется. Время, время, время… и ведь еще на ковре перед комодом разбросаны майки, а в шкафу валяются юбки и брюки, а на кровати — платки, а на письменном столе кавардак, ящики выдвинуты, ее дневники раскиданы по столу. Все это еще предстояло собрать и положить на место, притом пальцами, которые теперь причиняли ему столько мучений. Нижний ящик. Последний шанс. Туристское снаряжение. Солнечные очки от Вуарне, три штуки, и все без футляров. У нее всего было по три, шесть, десять штук. Кроме… Кроме! Вот оно.
Оно здесь. Клад. Для него сущий клад. На самом дне самого нижнего ящика, с которого ему, безусловно, следовало начать, среди старых учебников и очередных мишек — обычная коробка бумажных салфеток «Скоттиз», на обложке — белые, сиреневые, бледно-зеленые цветочки на лимонном фоне. «В каждой коробочке „Скоттиз“ — мягкость и сила, которая так нужна вашей семье…» А ты не дура, Ди. На коробочку приклеена бумажка с надписью от руки: «Рецепты». Ах ты хитрюга. Я тебя люблю. Рецепты. В задницу твоих медведей!
В коробке действительно были ее кулинарные рецепты: «Бисквит от Деборы», «Шоколадные пирожные с орехами», «Печенье с шоколадной крошкой», «Божественный лимонный пирог от Деборы» — написано ее рукой синими чернилами. Авторучкой. Последняя девочка в Америке, которая еще пишет авторучкой. Ты и пяти минут не продержалась бы в Баиа.
В дверях спальни Деборы стояла низенькая толстая женщина и пронзительно кричала. Только ее рот не утратил способности шевелиться — все остальное парализовал ужас. На ней были коричневые брюки стрейч, растянутые дальше некуда, и серый джемпер с логотипом университета Деборы. На широком лице с островками оспин отчетливым был только рот — растянутые и резко очерченные губы туземки откуда-то южнее Мексики. Но зато глаза как у Ивонн де Карло. Почти у каждого есть по крайней мере одна привлекательная черта, и у млекопитающих это обычно глаза. Никки считала, что его глаза просто приковывают к себе. Она была очень высокого мнения о них в те времена, когда он весил на семьдесят фунтов меньше, чем сейчас. Зеленые, как у колдуна Мерлина, так говорила Никки, когда все это еще было игрой, когда она была его Ники́та, а он был Агапэ моу, Михалакимоу, Михалио́.
— Нет стрелять. Нет стрелять меня. Четыре ребенка. Один — тут, — она показала на свой живот, надутый как шарик. — Нет стрелять. Деньги. Я показываю деньги. Здесь нет. Я показываю где. Нет стрелять меня, мистер. Уборщица.
— Я не собираюсь стрелять в вас, — сказал он, все еще сидя на ковре с кулинарными рецептами в руках. — Не кричите. Не плачьте. Все нормально.
Нервно, истерически жестикулируя, показывая то на него, то на себя, она проговорила: «Я показываю деньги. Вы берете. Я остаюсь. Вы уходите. Нет полиции. Все деньги вам». Она знаками позвала его следовать за ней, вывела из лишенной девственности комнаты Деборы, повела по заставленному книжными шкафами коридору. В спальне хозяина постель еще не убирали, книги и ночная одежда валялись рядом с кроватью. Книги были разбросаны по кровати, как кубики с буквами алфавита по детской. Он задержался взглянуть на обложки. От чего теперь засыпает этот образованный богатый еврей? Все еще от Элдриджа Кливера?
[23]
«Президент Кеннеди: профиль власти» Ричарда Ривза
[24]
. «Книга житейской мудрости сестер Делейни»
[25]
. Издания из Библиотеки Варбурга при Лондонском университете…
Почему же я так не живу? Простыни здесь не застиранные, но и не антисептически белые, как те, на которых они с Розеанной спали в разных концах кровати, а с теплым бледно-золотистым рисунком, напомнившим ему тот сияющий великолепный октябрьский день в Гроте, когда Дренка побила свой собственный рекорд и кончила тринадцать раз. «Еще, — умоляла она, — еще», но в конце концов его сразила страшная головная боль и он сказал ей, что не станет рисковать своей жизнью. Он тяжело сел себе на пятки, бледный, задыхающийся, а Дренка продолжала свои подвиги одна. Он ничего подобного никогда раньше не видел. Он тогда подумал: как будто борется с Судьбой, с Богом, со Смертью, и если сейчас еще раз победит, уже ничто и никогда ее не остановит. Она, казалось, находится в переходном состоянии — от женщины к богине, у него было странное чувство, что он присутствует при уходе человека из мира. Она готова была подниматься и подниматься, набирать и набирать высоту, дрожа от запредельного, безумного возбуждения, но что-то все-таки остановило ее, и год спустя она умерла.
