Тапки одолжил ему Норман. А еще он послал свою секретаршу в магазин военно-морского обмундирования, и она купила Шаббату кое-что из одежды. Защитного цвета штаны, пару рабочих рубашек, носки, майки, шорты — все это, вернувшись с похорон, он обнаружил в большом бумажном пакете на кровати Дебби. Вплоть до носовых платков. Он с нетерпением ждал вечера, когда можно будет разложить свои новые вещи среди одежды Дебби.
Тайным фотографиям Мишель, видимо, было, по меньшей мере, лет пять. Воспоминания о прошлом романе. Готова ли она к следующему? У нее был вид цветущей, зрелой женщины, ну возможно, она несколько распустила себя, отяжелела, решив, что с мужчинами у нее все кончено. Она, вероятно, возраста Дренки, только живет с мужем, нисколько не похожим на Матижу. Хотя рано или поздно все мужья становятся похожи на Матижу, не так ли?
Прошлым вечером Норм сказал, что антидепрессант, который он принимает, не способствует эрекции. Так что здесь ее не дрючат, это ясно. Не то чтобы Шаббат был готов восполнить этот недостаток, если, например, окажется, что она берет по тысяче баксов за снимок. Хотя, возможно, это не мужчины давали деньги Мишель, а она им. Молодым мужчинам. В ее смехе слышалось такое хрипловатое, низкое урчание, что в это вполне верилось. А возможно, она откладывала деньги, чтобы в один прекрасный день собрать вещи и уйти отсюда.
Уйти. Кто же не вынашивал такого плана! Он созревает так же трудно и медленно, как завещания состоятельных людей, которые те пересматривают и переписывают каждые шесть месяцев. Вот этот вариант — окончательный, нет — этот; этот отель, нет — тот; эта женщина, нет — та; нет — две женщины, нет — лучше вообще без женщины, больше никогда никаких женщин! Открыть секретный счет, заложить кольцо, продать акции… Потом им исполняется шестьдесят, шестьдесят пять, семьдесят — и какая тогда разница? Когда-нибудь все равно уходить, но на этот раз они действительно готовы к уходу. Для многих это лучший аргумент в пользу смерти: долгожданное освобождение от брака. И не надо перевозить вещи в отель. И коротать одному томительные выходные в отеле. Воскресенья — вот что не дает таким парам распасться. Как будто воскресенья вместе — лучше.
Это несчастливый брак. Такие вещи нетрудно вычислить, за чьим бы столом ты ни сидел, но Шаббату хватило бы и ее смеха, — даже если бы она не позволила ему гладить ее ножку под столом целых десять минут, — чтобы сообразить, что у них что-то не так. Этим своим смехом она как будто признавалась, что больше не отвечает за то, что с ней происходит. Признание своей несвободы, своей зависимости: от Нормана, от менопаузы, от работы, от старения, от мысли, что лучше уже не станет, а станет только хуже. Все меньше шансов, что неожиданности будут приятными. Более того, Смерть уже изготовилась, уже припала к земле, и однажды она прыгнет на нее через обруч, безжалостно, как прыгнула на Дренку. Конечно, Мишель сейчас крупнее, чем была когда-либо в своей жизни, и продолжает набирать вес, и уже килограммов шестьдесят пять — семьдесят весит, но Смерть — это Тони Галенто по прозвищу Двухтонный, это борец, посильнее, чем Дин — Человек Гора. Этот ее смех говорит, что все сдвинулось у нее за спиной, пока она смотрела вперед или в сторону, в правильную притом сторону, пока в тридцать и в сорок принимала как должное ежедневную рутину обязанностей и удовольствий, кропотливо работала над своей экстравагантной, похожей на вечный праздник, суматошной жизнью… В результате, быстрее, чем «Конкорд» перелетает через океан, чтобы доставить ее на уик-энд в Париж, она стала пятидесятилетней, и теперь ее мучают приливы, а волшебные флюиды исходят от ее дочери. Этот смех свидетельствовал о том, что ей тошно: тошно оставаться собой, тошно планировать свою жизнь, тошно от несбывшихся мечтаний, и от сбывшихся тоже тошно, тошно приспосабливаться, тошно не приспосабливаться, тошно практически от всего, за исключением самого существования. Радость от существования как оно есть, когда тошно все остальное, — вот что слышится в этом смехе. Смех женщины побежденной, насмотревшейся всякого, огорченной, изумленной, несогласной… Шумный, громкий смех. Она ему понравилась, очень даже понравилась. Возможно, она так же невыносима в роли жены, как и он в роли мужа. Он заметил, что ей нравится иногда проявлять к мужу мелкую жестокость: она снисходительно посмеивалась над его лучшими шутками, вообще над всем лучшим в нем. Не сойдешь с ума от пороков твоего мужа — так сойдешь от его достоинств. Он принимает прозак, потому что он по натуре не победитель. Всё на свете покидает ее, у нее ничего не осталось, кроме тыла — задницы, которая, как свидетельствует ее гардероб, растет с каждым сезоном, и кроме этого стойкого прекрасного принца, отмеченного печатью здравого смысла и обязательности, как иные отмечены печатью душевной или физической болезни. Шаббат понимал, что она сейчас чувствует, какую стадию жизни она проходит, от чего страдает: сумерки сгущаются, и секс, самая большая доступная нам роскошь, удаляется с огромной скоростью, как, впрочем, и все остальное, и вы уже удивляетесь, как это вы имели глупость упустить даже самый убогий случай переспать с кем-нибудь. Теперь, когда вы красотка соответствующего возраста, вы бы отдали за такой шанс правую руку. Это вам не Великая депрессия, не случайный облом после того, как много лет гребли удачу лопатой. «Ничего из того, что с тобой еще случится, — оповещают ее приливы, — больше не будет приятным». Приливы издевательски маскируются под восторги любви. Из огня да в полымя уходящего времени. На семнадцать дней стареешь после каждых семнадцати секунд в этой духовке. Он засек время по часам Морти. Семнадцать секунд менопаузы капельками пота выступают на ее лице. На этом масле ее можно поджаривать. А потом все прекращается, как будто внезапно закрыли кран. Но пока не прекратилось, по ее лицу видно, что приступ кажется ей бесконечным, и она уверена: на этот раз сожгут, как Жанну дАрк.
Ничто не трогает Шаббата так, как эти стареющие красивые женщины с прошлым и с хорошенькими молодыми дочерьми. Особенно если они сохранили способность смеяться, как эта. По смеху можно понять, какими они когда-то были. Я — то, что осталось от тайных свиданий в мотелях, повесьте мне теперь медаль на увядшие груди. Это не шутки — гореть за обедом на погребальном костре.
А смерть, — напомнил он ей, ровно нажимая на ее необутую ступню, там, где подъем, — она подминает нас, парит над нами, правит нами, смерть. Посмотрели бы вы на Линка. Посмотрели бы вы на него, тихого, как маленький мальчик, послушный маленький мальчик с зеленым лицом и белыми волосами. А почему, кстати, он такой зеленый? Он не был такой зеленый, когда я знал его. «Это страшно», — сказал Норман после опознания тела. Они зашли в кафе выпить кока-колы. «Он похож на привидение», — сказал Норман, и его передернуло. Тем не менее, Шаббат получил от этого зрелища истинное удовольствие. Это было именно то, за чем он проехал столько километров. Многое понимаешь, увидев такое, Мишель. Лежишь в гробу, как послушный маленький мальчик, который делает, что велят.
И как будто возможность поглаживать ногу Мишель Коэн под столом была еще недостаточно веским аргументом в пользу жизни, на кровати лежали новые брюки цвета хаки и новые жокейские шорты. Целый большой пакет одежды — он бы никогда не собрался купить себе столько. Даже носовые платки. Давненько у него не было носовых платков. Все эти лохмотья, которые он носил: пожелтевшие под мышками футболки, шорты с эластаном, непарные дырявые носки, ботинки с длинными носами, которые он, как клоун, не снимал двенадцать месяцев в году… Такие башмаки — это ведь, как там у них говорится, — мессидж? Эта их манера выражаться! Он просто начинает чувствовать себя старым брюзгой. Диогеном в бочке. Мессидж! Он заметил, что студентки колледжа в долине теперь носят что-то вроде рабочей обуви, похожей на его собственную, — шнурованные грубые ботинки, — и при этом кружевные стародевические платья. Женственность, но не традиционная, потому что обувь в данном случае несет определенный мессидж. Эти ботинки говорят: «Я крутая. Не приставай», а кружевное, длинное, старомодное платье транслирует что-то вроде: «Если попробуете трахнуть меня, сэр, я проломлю вам голову». Даже Дебби, с ее низкой самооценкой, наводит красоту, словно Клеопатра. Высокая мода прошла мимо меня, как и все остальное. Ничего, погодите, вот появлюсь в своих новых брюках военного образца. Держись, Манхэттен!
