Итак, все готово. Светит луна, откуда-то доносится музыка, Норман мертв, остался только я и этот грудастый женоподобный мальчик в кимоно с цветочным узором. Упустил я свой шанс с мужчиной. Тот парень из Небраски, который давал мне читать книги. Йейтс. Конрад. Пьесы О'Нила. Пойди я ему навстречу, узнал бы от него не только про книги. Интересно, на что это похоже. Спроси у нее, она расскажет тебе. Мужчин трахают женщины.
— Почему вам нравится выглядеть вот так? — спросила она, поглаживая его грязную одежду.
— А как еще можно выглядеть?
— Норман говорит, что, когда вы были молодым, взглянуть на вас значило погибнуть. Линк говорил: «В Шаббате сидит бык. Иногда он вырывается наружу». Норман рассказывал, что люди не могли оторвать от вас глаз. Сила. Свобода духа.
— Зачем он это говорит? Чтобы оправдаться, что посадил за ваш стол ничтожество, которое никто не принимает всерьез? Кто из людей вашего социального положения стал бы принимать всерьез такого человека, как я: закосневшего в своем эгоизме, с такими низкими моральными устоями, лишенного чего бы то ни было, что хоть как-то соответствовало бы правильным взглядам на жизнь?
— Зато в вашем распоряжении красноречие.
— Я рано понял, что люди быстрее забывают о том, насколько я мал ростом, когда меня словесно много.
— Норман говорит, что вы были самым блестящим молодым человеком из всех, кого он знал.
— Передайте, что ему не обязательно это говорить.
— Он просто обожал вас. Он до сих пор испытывает к вам самые теплые чувства.
— Да, многие благовоспитанные люди нуждаются в ком-то, кто попробовал настоящей жизни. Это естественно. Я ходил в море. Я жил в Риме. Я знал шлюх не одного континента — в те времена это было достижение. Я доказал им, что избежал сетей буржуазности. Образованные буржуа любят восхищаться теми, кто не попался в этот капкан, — они напоминают им об их университетских идеалах. Когда меня пропечатали в «Нейшн» за то, что я трогал сиськи на улице, я неделю ходил у них в благородных дикарях. Сегодня они бы мне яйца оторвали, если бы я даже помыслил о таком, но в те времена я стал героем в глазах всех свободомыслящих людей. Диссидент. Индивидуалист. Угроза обществу. Круто. Держу пари, что даже сегодня культурному миллионеру в Нью-Йорке подобает опекать кого-нибудь бесчестного и бесстыдного. Норман, Линк и их друзья в те времена получали удовольствие, даже просто произнеся вслух мое имя. У них возникало сладостное чувство, что они совершают нечто противозаконное. Быть знакомыми с кукловодом, трогающим женщин за сиськи на улице, — это все равно что дружить с боксером, все равно что помогать заключенному опубликовать его сонатины. Вдобавок у меня была сумасшедшая молодая жена. Актриса. Мик и Ник — их любимая парочка ненормальных.
— А где она теперь?
— А ее я убил.
— Норман говорил, что она исчезла.
— Нет, я убил ее.
— И чего вам стоит вот такая игра? Насколько вы на это подсели?
— А какой еще способ существования мне подойдет? Если знаете, скажите, буду признателен. По-настоящему меня занимают только глупости, — сказал он, не очень старательно притворяясь разозленным; право, это «подсели» было ударом довольно беспомощным. — Какой еще есть способ?
Ему понравилось, что она не испугалась. Не пошла на попятную. Это хорошо. Вышколил ее папаша. Тем не менее, надо подавить в себе желание немедленно сорвать с нее кимоно. Еще не время.
— Вы готовы на всё, — сказала она, — лишь бы не победить. Но почему вы себя так ведете? Первобытные чувства, непристойные выражения — и хорошо организованная речь с длинными, сложными фразами.
— Я не в ладах с глаголами долженствования. Если я правильно понял ваш вопрос.
— Честно говоря, не очень верится. Как бы Микки Шаббат ни хотел казаться маркизом де Садом, он им не является. Следов снижения качества и уценки нет в вашем голосе.
— И в голосе маркиза де Сада их нет. И в вашем.
— Вы свободны от желания угодить, — сказала она. — Пьянящее, должно быть, чувство. Что оно вам дало?
— А вам?
— Мне? Да я только и делаю, что угождаю, — сказала она. — Я угождаю с тех пор, как родилась.
— Кому?
— Учителям. Родителям. Мужу. Детям. Пациентам. Всем.
— Любовникам?
— Да.
Вот сейчас.
— Угодите и мне, Мишель, — он сжал ее запястье, он попытался затащить ее в комнату Дебби.
— С ума сошли?
— Ну давайте, вы же читали Канта. «Поступай так, чтобы максима твоего поступка могла стать всеобщим законом». Угодите и мне!
Руки у нее были сильные, не зря же она всю жизнь отдирает от зубов всякую гадость, а его руки — уже не крепкие руки моряка. И даже не руки кукловода. Он не смог даже сдвинуть ее с места.
— Зачем вы за обедом гладили ногу Нормана под столом?
— Нет.
— Да, — прошептала она. — Ее смех, даже легкий намек на смех был бесподобен! — Вы делали ножкой моему мужу. Я жду объяснений.
— Нет.
Вот теперь она выдала ему весь свой соблазнительный смех, тихонько, потому что от супружеской кровати их отделял всего лишь холл, но в этом смехе звенели все противоречия, которые она не могла разрешить.
— Да, да!
Кимоно. Шепот. Стрижка. Смех. И так мало времени осталось.
— Пошли.
— Не сходите с ума.
— Вы великолепны. Вы великолепная женщина. Пойдемте туда.
— Вы во власти необузданных страстей, — сказала она, — а я вот скована боязнью разрушить свою жизнь.
— И как Норман отзывается о моей ноге? И почему он до сих пор не вышвырнул меня вон?
— Он думает, что у вас нервный срыв. Что вы сломались. Он считает, вы сами не понимаете, что делаете и почему это делаете. Он полон решимости показать вас специалисту. Он говорит, вам нужна помощь.
— Вы как раз такая, какой я вас себе представлял. И даже лучше. Норман рассказал мне всё. Всё про верхние тройки и двойки. Это все равно что мыть окна на верхних этажах Эмпайр-Стейт-Билдинг.
— Над вашим ртом тоже не помешало бы немного поработать. Например, сосочки. Это небольшие участки плоти, которые выдаются между зубами. Они у вас красные. Припухшие. Надо бы осмотреть вас.
— Так осмотрите ради бога! Исследуйте сосочки. И зубы тоже. Хотите — вырвите их. Лишь бы это доставило вам удовольствие. Я готов пожертвовать для этого всем: зубами, деснами, горлом, почками. Если все это вам нравится, берите, считайте, что это ваше. Не могу поверить, что это ногу Нормана я гладил! Так было приятно. И почему он ничего не сказал? Почему он не нагнулся, не залез под стол, не схватил меня за ногу и не передвинул ее туда, куда я намеревался ее поместить? А я-то думал, он гостеприимный хозяин. Я думал, он действительно хорошо ко мне относится. А он спокойно сидит и позволяет моей ноге находиться не там, где я хотел, чтобы она находилась. И это за его столом! Где я званый гость. Я не просил его кормить меня, он сам предложил мне. Я очень удивлен. И я хочу вашу ногу.
