Какое-то время я работала в городском Доме культуры, организовывала вечера. И однажды пригласила Петю выступить. Он явился: вдохновенный, пылкий, как всегда. Публика у меня в основном была пожилая, как принято говорить – культурная, все московско-ленинградские старики с высшим образованием. Люди воспитанные, доброжелательные.
Петя стал читать свои стихи на идиш. Прошло несколько минут. Публика слушала преданно и даже благоговейно – так, затаив дыхание, смотрят на канатоходца под куполом цирка. Это действительно сильный аттракцион: нетрезвый русский человек Петя, читающий свои стихи на идиш.
Наконец, кто-то из публики кротко попросил:
– А нельзя ли теперь перевести?
– А вы что – идиш не знаете? – не веря себе, спросил Петя.
Выяснилось, что не знают.
– Никто?! – выдохнул Петя. – Ни один не знает своего языка?!
Выяснилось, что – никто… Ни один.
– Похоже, я здесь – единственный еврей, – сурово проговорил Петя, глядя на притихших стариков поверх очков…
Нечто похожее я наблюдала в Германии, общаясь с Колей Миллером, немцем из города Фрунзе. Коля вообще забавная личность. Талантливый коммерсант. Начинал в Кельне с продажи видеокассет, а стал сейчас владельцем двух магазинов. Но немецкого языка не знает и, кажется, не очень понимает – где находится. Когда я упомянула об объединенной Германии, он переспросил: «Объединенная с кем?».
Понятия не имеет, с какими странами Германия граничит. По-немецки говорит так: «Майн пиджак ин вайсе клетка…»
И все-таки по тому, как он ведет дела, как до минуты точно приходит на встречи, как, будучи человеком духовно простым, скрупулезно ведет какие-то дневниковые записи о том, кого встретил за день, с кем о чем говорил, что видел… – по всем этим ярко немецким чертам я понимаю, что Коля не может быть никем иным. К тому же, как истинный немец, он сентиментален. Пишет стихи, например, такие:
Я приношу тебе цветы
На наше удивленье,
Я приношу тебе цветы
Поскольку ты – забвенье.
Я приношу тебе цветы,
И это все сказалось
В твоей душе, в моей душе…
Все вдруг запревращалось!
Похоже, мы вообще обречены на судьбинную причастность своему народу, даже когда сильно этого не хотим. Даже когда «мухлюем» и пытаемся ускользнуть, даже когда меняем веру. Кто-то из американских приятелей рассказывал мне о некоем еврее, который пытался пробраться в Америку не по еврейской линии, а по линии – говорят есть такая – «преследуемых христианских сект». В анкете, которую заполняют члены таких сект, есть графа, определяющая религиозную принадлежность, где обычно пишут – «брат во Христе». Наш претендент тоже написал «брат во Христе»…
Потом, видать, задумался, а может, просто зачесалась его еврейская совесть, и он добавил в скобках: «двоюродный»…
И вот живешь ты «среди своих», живешь, живешь… проходя разнообразные стадии этого процесса – от умилительного припадания к корням и истории, через естественное отталкивание от пороков, от которых несвободен любой народ и, в том числе, твой собственный, через смирение – к горькой домашней любви к тому, что есть…
Среди своих – ругаешь ругательски все, на что глаз посмотрит. Среди чужих – зорко следишь и ревниво отцеживаешь тончайшие интонации в беседе: нет ли обиды, насмешки, осуждения… И если учуешь – как вспыхивает это яростное «не трожь!», это желание защитить, оправдать, оправдать во что бы то ни стало – даже когда обвинения справедливы!
Послевкусие от долгой любви – грустная усталость… И даже смеяться уже хочется только над своими. Наверное, старею…
1997 г.
