«Вот мать-то твоя идиотка, – ворчала Кира Петровна, – могла бы как сыр в масле кататься, если бы держалась за мужа, ухаживала за ним, не таскала в дом проходимцев и не бегала по художницам». И Даша могла поклясться, что не злорадство, а сочувствие было в глуховатом голосе. Все-таки «девок, пришедших на все готовенькое в рай» Кира Петровна не одобряла. Побаивалась, наверное. И оказалась права. Новая жена Саши категорически отказалась пускать Киру Петровну на порог. А едва она умерла и Даше исполнилось восемнадцать, отец, разбогатевший неимоверно, стал давать ей половину прежних денег. Но вторую часть, пока дочь училась в университете, добросовестно привозил втихаря от жены.
Однако жалости к Асе Кире Петровне хватило ненадолго. Саша хорошо обеспечивал тетку, поэтому она довольно легко переварила отраву, скормленную ей родимым государством. Дело привычное. То иди работай, хоть кем, только в коллектив, выступай на профсоюзных собраниях. А дома жена и мать вроде находится по закону, но презираема общественностью, будто жалкая тунеядка. То с ног на голову – лелей семью на мужнины деньги, и все хвалят, все завидуют. Когда Аська работу бросила, старуха предрекала: люди уважать не будут, муж застыдится. Говорила: «Вдруг уйдет от тебя Саша? Ему что, один не останется. А ты кому нужна после тридцати с ребенком? Или, если умрет он первым, когда ты излетняя будешь, дадут тебе половину его пенсии. А если раньше его Господь приберет?» Аську трясло от омерзения: «Да как вы можете такое просчитывать?! И слова какие! Излетняя… Что это значит?» Пенсионного возраста, вот что! Живут так, будто старость не про них! Ладно, повезло хулиганке, изменились времена, не зазорно обходиться без службы. Так она позволила мужу к другой удрать. Пальцем не пошевелила, чтобы удержать. Кира Петровна не успела толком порадоваться Аськиному ничтожеству, как эта бешеная учинила измену Родине. Всех опозорила – Дашу, Сашу. Пусть и бывшая, но жена. На государственном уровне всякие считаются. Будто впервые в стране послабление! Хитрость это, чистка. Выявят всех, кто длинным рублем соблазняется, потом отнимут богатство и начнут под расстрел подводить. А тут в семье предательница. Самой-то отщепенке что? Она за кордоном.
Асе и в голову не приходило мстить стране или бывшему мужу. Просто, соревнуясь, чей дворец больше и круче, одеваться новейшие капиталисты предпочитали за границей. Понять можно. Все, кто мечтал о лаврах российских Версаче, сникли. За первую коллекцию Асе заплатили четверть обещанного после таких унижений и нервотрепки, что здравому человеку с дипломом архитектурного института модельерский хлеб стал бы даром не нужен. Строптивице грозило отвратительное будущее. Она поняла: на шляпах не разбогатеешь. Другие тоже отчаивались. Но то была пора борьбы и веры. Поэтому любыми способами исхитрялись участвовать в европейских показах – в качестве экзотики из нищей России, иллюстрации убожества советской власти, да не все ли равно. Модельер, который доверил Асе головные уборы своей коллекции, тоже подсуетился.
Надо полагать, спонсор вояжа напихал в авторские тряпки какую-нибудь контрабанду, а шляпницу и пару манекенщиц придал творцу для убедительности. Но они вылетели в Париж. Ася в тот свой голодный и свободный год была чудо как хороша – тридцатипятилетняя, изящная, глазастая, одухотворенная. И главное, прихватила все свои эскизы – шляп, одежды, украшений, хотя знать не знала, на кой они ей во Франции. Вероятно, сама себе доказывала, что «право имеет». Москвичей не только объявили гостями Недели высокой моды, но выпустили девочек на подиум на минуту. И десять секунд аплодировали. А вечером пригласили на банкет. Они не поняли, что являются дополнительной наживкой для прессы, и были счастливы до головокружения.
В таком состоянии женщины особенно притягательны. И к Асе начал клеиться мужчина лет пятидесяти – невысокий, некрасивый, тощий, но очень холеный. Заговорил по-английски, она извинилась, мол, у нее с французским лучше. Он возликовал. Позже Ася сообразила, насколько ув лекла его: французы в большинстве своем делают вид, что не понимают вражеского языка, а уж без коммерческой надобности говорить на нем – безумие. Энергичный тип, на российский взгляд Аси, опасно сочетал галантность с развязностью. Она попыталась отделаться от него устно, потом спрятаться в толпе. Но он неизменно ее вылавливал. Наконец мягко взял за руку, не давая скрыться. Рядом немедленно оказался журналист с микрофоном:
– Почему вы преследуете мадам?
– Конкурентов ее уровня одаренности надо знать в лицо, – рассмеялся нахал.
От неожиданности Ася перестала вытягивать свою ладонь из его кулака. Ответ звучал шутливо, но не издевательски.
– И что? – встрепенулся интервьюер.
– О, вы же видите, какой мадам красивый и обаятельный конкурент…
Жак оказался одним из директоров одного из домов моды. Всю ночь они шлялись по Парижу, разговаривали, а когда он полез целоваться, Ася сказала: «Э нет!» Утром она послала на три буквы модельера, который, сжимая виски трясущимися пальцами, орал, что им пора уезжать, а у нее тряпки не собраны. И вообще, куда обе эти проститутки-модели исчезли?
Ася осталась и вскоре вышла за Жака замуж. После медового месяца она уже участвовала в разработке женской коллекции в маленькой, но достаточно самостоятельной для хоть какого-то будущего роли. Через год родила дочь и почти сразу вернулась к плодотворному труду на благо собственных амбиций. Сказка? Нет: французы – ребята пылкие, а наши умные терпеливые женщины на четвертом десятке, пожив год без мужчины, любого окольцуют, кроме соотечественника. Если, конечно, не втюрятся по-настоящему, то есть жертвенно и бескорыстно. Асе снова повезло, она влюбилась в Жака после свадьбы.
Жак был типичным представителем своего рода-племени – эгоист, скареда, раздражительный гурман, капризный любовник, нытик дома и забияка на улице. Но Ася сконцентрировалась на единственной приятной черте галльского нрава. Для русского любимая женщина краше и умнее всех, потому что принадлежит ему. Но он не равнодушен к тому, что о ней говорят. Француз же любит свою даму такой, какая есть, и плевать хотел на чужое мнение. А по поводу прочего… В Жаке был тот же хлам, что и во всех, но хоть упакованный в талант бизнесмена и перевязанный ленточкой «разносторонних культурных интересов». К Жаку Асю попросту влекло телом. И разумом – он был заинтересован в ее карьере, что для художника благодать: твори себе, все продаст. Душой же она любила Бога и Дашу, а потом Бога, Дашу и Софи. Словом, Жаку повезло с женой-иностранкой.
Как ни храбрилась двенадцатилетняя Даша, оставаясь с Кирой Петровной и даруя родителям волю, их поспешные женитьба-замужество и обзаведение детьми ее обидели. Голова разумела – жена папы хочет детей, потому что молода, мама поторопилась родить, потому что не слишком молода. Но кому когда было легче от понимания? Как ни странно, полного внутреннего раздрая в девочке не допустила, сама того не ведая, Кира Петровна. Она объявила, что Даша теперь не нужна ни отцу, ни матери. Что мачеха и отчим никогда близко ее не подпустят к своим семьям, чтобы на деньги не претендовала. Что братья и сестра ей чужие, и лезть к ним нечего. В общем, кроме нее, тоже всеми брошенной, некому о сиротке подумать. Все юное и чистое в Даше восстало против старческого цинизма. Эта мерзость о всеобщей нелюбви и сплошном расчете не имела права быть истиной. И назло «забитой Кире» она приучила себя гордиться современными преуспевающими родителями, с удовольствием общаться с близнецами и Софи, радоваться свободе, о какой ее одноклассники и не мечтали. Далось все ранним взрослением, но оно – нормальная цена за отказ от роли вечной жертвы.
