Мы встретились. Он был заботлив. Мы заказали кофе, поболтали – сначала о том, какой сорт кофе лучший, затем о дне рождения моего брата, о годовщине свадьбы его родителей. Обо всем, кроме главного. Время шло, и у меня было чувство, что я могу рассмеяться: вот мы сидим тут, будто ничего не случилось. Просто сюр! Я чувствовала себя истощенной и даже более запутавшейся в собственных эмоциях и поведении, чем в его. Почему я до сих пор здесь?
Но, кажется, не только я была не способна объяснить, что происходит в моей голове. Наконец Джеймс сказал что-то, не связанное с родственниками, – будто увлеченно играя с кофейной ложечкой, он сказал с интонацией, с которой обычно обсуждают погоду:
– Не знаю, заметила ли ты, что я довольно резко утратил энтузиазм.
У меня отвисла челюсть – я не сдержалась и рассмеялась. Смех был резким, Джеймс чуть вздрогнул, но продолжал. Из храбрости или сумасбродства? В тот момент я не была уверена.
– Я знаю, что поступил плохо. И я не смог бы объяснить тебе, почему я так поступил, я сам не понимал, что происходит. Знаю, что это звучит глупо. Но что-то щелкнуло внутри меня. И я даже не осознавал этого. До выходных.
И он рассказал мне обо всем. Сказал, что я удивительный человек, что я интересна, умна, что я умею рассмешить его, что ему очень нравится со мной – все это я мысленно заархивировала в своей голове, для того чтобы вспомнить об этом в плохие дни, когда чувствую себя отбросом. Но в то время, как я мысленно готовилась к «но», объясняющему, почему он умчался, будто за ним гнались Церберы, он сказал мне то, что заставило меня поднять глаза в растерянности и подумать, что я ослышалась.
– Чем больше ты мне нравишься, чем больше времени мы проводим вместе, тем сложнее мне доминировать над тобой, Софи. Делать тебе больно. Когда мы начали играть, опасение в твоих глазах, твои стоны возбуждали меня. А сейчас меня это расстраивает. Мне жаль.
Ему жаль? Я была в бешенстве. Было не заметно, что ему жаль, но вскоре ему станет жаль по-настоящему.
– Знаешь что? Ты – идиот.
Он посмотрел на меня удивленно. Не знаю, много ли людей называли его идиотом. Я задумалась, не было ли это частью чертовой проблемы.
– Ты, такой проницательный, умеющий предугадывать мои реакции, как никто другой, гордящийся тем, что понимаешь, что на меня действует, – как, черт возьми, ты можешь быть таким тупым? Как ты мог не знать, что твоя безрассудная, малодушная тактика молчания причинит мне большую боль, чем что-либо, что ты делал своими руками, или что-либо, чем ты мог нанести мне физическую боль?
Он покачал головой.
– Я знаю. Правда знаю. Я просто… – Он осекся.
Что говорят в подобной ситуации? После первой вспышки гнева я мало говорила, в основном потому, что, если б я составила список возможных причин произошедшего между нами, эта не вошла бы в первую сотню. Это казалось сумасшествием. Позднее я сквозь зубы испытывала уважение к тому факту, что ему удалось придумать что-то, о чем даже я со своим бурным воображением даже подумать не могла; но в тот момент я молчала. Я была потрясена. И пока он говорил и извинялся с таким смущением, что можно было подумать, что он признается в преждевременном семяизвержении, моя ярость сменилась чувством жалости. Он выглядел так, будто действительно нуждается в объятии и в том, чтобы ему сказали «все будет хорошо».
Какое-то время мы молчали, пока мой мозг не включился в достаточной мере, чтобы я додумалась спросить, почему это не было проблемой раньше.
Проведя рукой по волосам, он сказал, что никогда не доминировал над кем-либо в реальности настолько сильно, как надо мной. Что он уважал меня больше, чем кого-либо, с кем играл до этого, в том смысле, что я более способна, более равна ему, и, хотя на уровне теории доминирование надо мной возбуждает его – отсюда хорошая игра по электронной почте, – в реальности ему становилось все труднее, независимо от того, смотрю я на него сердито или со слезами на глазах. А потом он опять извинялся. Долго. Настолько, что я его все-таки обняла, и мы стали пить кофе. Я все еще была зла, не в последнюю очередь потому, что он, казалось, не мог понять, что его поведение за последние несколько недель причинило мне больше боли, чем он мог причинить кнутом, деревянной ложкой или любым другим предметом, который он бросал в меня, и потому, что из-за его поведения отношения между нами изменились так, что неизвестно, можно ли их исправить. Но по крайней мере теперь я знала. Я могла попытаться понять.
Он какое-то время смотрел в свою чашку, пока я приводила в порядок свои мысли. Я даже не была уверена, изменят ли или должны ли мои слова что-то изменить, но чувствовала, что последняя деталь головоломки встала на место и, возможно, Джеймсу нужно услышать то, что я собиралась сказать, хотя мне это было трудно. Внезапно пришла моя очередь нервничать, действовать осторожно. Это казалось безумием – никогда не говорить об этих ключевых моментах прямо, но чувствовать то, что я – мы? – чувствовала. Честно говоря, я никогда не ощущала себя более уязвимой, даже когда плакала, когда была беззащитной, когда меня заставляли пересекать границы. Наконец я заговорила, мой голос звучал тихо и, как ни странно, застенчиво.
– Когда ты причиняешь мне боль, мне это нравится. Я даже жажду этого. Я не знаю, различаешь ли ты, когда я смотрю на тебя свирепо, когда мои глаза полны слез, когда краснею, даже когда у меня не совсем получается скрыть страх перед мыслью о том, каким будет твой следующий дьявольский поступок. Быть побежденной, терять достоинство, испытывать боль, унижение – все это влечет меня. Твои руки на моих запястьях, у горла или в волосах, твое преобладание надо мной, овладение мной – это заставляет мое сердце биться чаще. Меня это возбуждает. Иногда я лежу в кровати и думаю об этом.
Я сделала большой глоток кофе. Этот монолог давался гораздо сложнее, чем мольбы об оргазме, и почему-то казался одним из важнейших в моей жизни, независимо от того, что произойдет потом. Я продолжила, подглядывая из-за чашки за его реакцией.
– Да, ты причиняешь мне боль. Но ты делаешь это с моего разрешения. Я умоляю тебя делать это, иногда буквально. Причинение мне боли – это не плохо в данном контексте. Тот факт, что ты являешься тем, кем являешься – добрым, умным, вежливым, милым Джеймсом, позволяет мне чувствовать себя достаточно уверенной и защищенной, чтобы позволять тебе делать это. Я бы не дала какому-то старику эту власть над собой. Я даю ее тебе. Я никому и никогда, даже Томасу, не давала столько власти над собой, сколько тебе. И я даю тебе эту власть из-за того, что ты можешь быть милым. Если бы ты все время был таким же беспощадным и жестким, как когда душишь меня, я бы не хотела играть с тобой. Не пойми меня неправильно. Когда ты делаешь это, когда хмуришься, вынуждаешь меня стонать, этого достаточно, чтобы заставить мое сердце биться чаще, даже просто думая об этом. Но мне нравятся парадоксы. Мне нравятся обе твои стороны. Мне нравится то, что я могу позволить тебе причинять боль, могу получать удовольствие от того, что в твоей власти заставить меня плакать и что при этом ты все равно достаточно заботлив и ласков после этого, чтобы обнять меня и убедиться в том, что со мной все в порядке, принести мне бокал вина или сока. Это хорошо. Две твои стороны не противоречат друг другу. Они идеально сочетаются и указывают на внимательность и заботливость к потребностям других. В причинении боли тому, кто хочет боли, нет ничего плохого, это практически катартическая доброта.
