К тому времени как корова пошла танцевать до лугу в прекрасных новых башмачках с двенадцатью пуговицами шоколадного цвета, Джози уже прислонилась к ногам леди Генриетты, захваченная поразительной историей.
— Снова? Вы расскажете эту историю еще раз?
— Только не сегодня, — покачала головой Генриетта, но все же улыбнулась.
В этот момент на пороге появилась тетя Эсме и объявила:
— Генриетта, вы должны прийти завтра на чай, и я приглашу детей в гостиную.
— Да, Генриетта, приходите, — попросила Джози.
— Буду более чем счастлива посетить детскую. Не стоит нарушать режим детей.
Но Эсме, очевидно, была в том же настроении, что и Джози.
— Вздор, — отмахнулась она, — завтра день собрания дамского швейного кружка. Вы не забыли, что обещали помочь выстроить мои швы в прямую линию? Кроме того, викарий и мистер Дарби тоже обещали зайти и развеять нашу скуку. Тут у Генриетты сделался такой вид, будто она действительно собирается отказаться, и нижняя губа Джози дрогнула. Она как раз разогревала себя для грандиозного истерического припадка со слезами, когда леди Генриетта сдалась, и Джози радостно принялась кружиться.
Глава 20
Сад земных наслаждений
Оказалось, что не думать о саде невозможно. Он притягивал ее, как магнит — стрелку компаса. Там, в саду, сейчас Себастьян. Делает то… что должны делать садовники. Кстати, что делают садовники в январе?
Нет, это просто поразительно. Она не могла отделаться от мысли о чинном, чопорном маркизе Боннингтоне, роющем ямы в замерзшей земле или подвязывающем ветви фруктовых деревьев. Эсме мучилась два дня, гадая, где живет Себастьян. Может, он сдался и ушел?
Вся ситуация казалась малоправдоподобной. Большинство их бесед в то время, когда он был помолвлен с Джиной, кончалось упреками Себастьяна в неприличном поведении. Но разве может быть что-то неприличнее его выходки?
Что произошло со спокойным, вдумчивым маркизом, который никогда не принимал решения, не посоветовавшись прежде со своей совестью? Возможно, нынешняя, погубленная репутация превратила его в другого человека, освободив от бремени общественного мнения?
Эсме стояла у окна спальни — не хотелось думать о том, как часто она подходила к этому окну в последние дни, чтобы посмотреть в сад, — когда внизу показался высокий широкоплечий мужчина. Эсме долго смотрела ему вслед.
Нет, в Себастьяне появилось нечто совершенно иное. Она могла бы поклясться, что он насвистывает, хотя она не видела его лица и уж тем более ничего не слышала. И походка совсем другая. Ничего не осталось от скованности аристократа. Появилась некая свобода движений, необычайная непринужденность. И это заставило Эсме задуматься о других переменах. Например, отличаются ли поцелуи связанного этикетом маркиза от поцелуев садовника?
Не то чтобы ей не нравились поцелуи Себастьяна… совсем нет. Но одна мысль вела к другой: какой он теперь в постели? Было бы им хорошо, живи он в хижине садовника, а не во дворце маркиза?
Она до сих пор улыбалась при мысли о том, что стала единственной женщиной в мире, которая знала, как ублажает женщину Себастьян Боннингтон. Жесткие моральные принципы повелевали ему оставаться девственником. До той встречи в чужой гостиной.
Себастьян добрался до фруктового сада и принялся обрезать ветки. Искушение было слишком велико. Она просто обязана посмотреть, что он там делает! В конце концов настоящая хозяйка должна заботиться о том, что происходит в ее саду!
Она осторожно спустилась по склону и прошла через розарий, боясь упасть, потому что на сухой траве блестел иней. Она то и дело оскальзывалась, и единственное, что удерживало ее от немедленного возвращения, было сознание необходимости опереться на чью-то руку, чтобы подняться наверх.
Он не насвистывал. Он пел, и это был даже не церковный гимн, что не удивило бы ее.
Глас госпожи моей нежнее Печальных трелей соловья.
Он замолчал и срезал очередную ветку с яблони. Оказалось, что у него низкий бархатный баритон.
Лик госпожи моей прекрасней Филомел, дщери короля.
— Прелестно! — воскликнула она.
Он обернулся, и губы растянулись в медленной улыбке.
— Миледи! — воскликнул он, склонив голову в почтительном поклоне, как настоящий садовник.
— Прекрати немедленно, — велела Эсме, улыбаясь в ответ. — И ты забыл снять шапку!
Себастьян вскинул брови.
— Я снимаю шапку только перед мужчинами этого дома. И мне некогда болтать о пустяках с женщинами, которые лишь мешают работать!
— О, замолчи же! Ты знаешь эту песню до конца? Она прелестна.
— Эта песня не для леди.
— Но почему?
У Эсме был прекрасный слух, и теперь она пропела чистым нежным голосом:
Лик госпожи моей прекрасней Филомел, дщери короля.
— Как мило! Это песня времен двора Генриха Восьмого? Немного похоже на старые баллады того времени.
Она никогда не подумала бы, что столь благопристойный маркиз способен так коварно ухмыляться. Он прислонился к яблоне, сложив руки на груди. И снова раздался голос, густой, словно мед:
Лик госпожи моей прекрасней Филомел, дщери короля. Но под покровом тьмы не прочь Стонать под мужиком всю ночь!
Эсме ахнула.
— Думаю, песенка принадлежит к гораздо более поздней эпохе, — усмехнулся он. — Я услышал ее в деревенской пивной. Не хочешь послушать еще одну?
И, не дожидаясь ответа, снова запел:
Любовница моя
На свете одна.
Красива она,
Ясна, как луна.
Эсме заткнула уши.
— Не желаю ничего слышать, — простонала она.
Но только тьма
Вечерняя спустится…
Себастьян оттолкнулся от яблони и шагнул ближе.
Как под любовника
Она ложится.
— неумолимо продолжал он.
— Это омерзительно!
— Какая именно часть? — с любопытством осведомился он. — То место, где певец говорит о красоте любовницы, или то, где объясняет, что она делает по ночам?
— Все эти песенки! Неужели тебе больше нечего делать, кроме как повторять непристойные вирши, которые ты слышал в трактире? До того как стать садовником, тебе в голову бы не пришло петь подобные песни!
Его глаза смешливо блеснули.
— Совершенно верно. И вы правы, миледи, работы у меня хоть отбавляй.
Он коснулся рукой шапки и принялся срезать очередную ветку.
— Разве подрезка делается зимой? — с подозрением осведомилась она.
Себастьян пожал плечами:
