— Итак? — подсказала она, чуть отведя ногу в сторону.
— Могу я коснуться тебя, о нимфа? — выдавил он.
— Пока что нет.
Ее пальцы опустились ближе к завиткам у развилки ее бедер. К месту, жаждавшему его.
Но он не собирался подчиняться. И вместо этого, сжав ее соблазнительные упругие ягодицы, подтянул ближе к изножью.
— Только не говори, что потеряешь все эти чудесные изгибы, Эсме, — хрипло пробормотал он, обжигая пальцами ее плоть.
Она отметила, что мужчины считают пухлую, круглую попку вовсе не таким уж недостатком, хотя в платье с завышенной талией она будет выглядеть ужасно. Но Себастьяну, похоже, все равно.
В качестве подарка она расставила ноги чуть шире.
Его затрясло.
Она коснулась себя.
— Некоторые изгибы никогда не меняются, — прошептала она. Но сильные руки развели ее бедра, и золотистая голова сменила ее пальцы. Она не могла думать, не могла дышать, превратившись в большой пылающий костер. Пылающий любовью костер.
И когда она запустила руки в его локоны, подтянула его голову повыше, чтобы приникнуть губами к губам, все стало понятно.
Он заставлял ее сердце петь своими поцелуями. Своими не слишком нежными ласками.
А потом…
А потом…
Она выгнулась, чтобы принять его, вобрать в себя, ибо это было единственное, что имело сейчас значение. И не слышала ничего, кроме его сдавленного голоса, повторявшего ее имя, не ощущала ничего, кроме сводящего с ума ритма движений, Господи, для того, кто едва умел…
Но эта мысль куда-то улетучилась, в возрастающем с каждым выпадом наслаждении, и… она сейчас закричит… пронзительно… хотя до этого никогда не кричала… такое не пристало леди…
Но иногда даже леди приходится нарушать правила.
— Я всего лишь хотела тост с маслом, — прошептала она гораздо позже, лениво проводя пальцем по его животу.
— Слушаю и повинуюсь, — ответил он, и от его довольного голоса она снова затрепетала.
Он подбросил дров в огонь и, не позаботившись одеться, поджарил ей тост. Она с невыразимым удовольствием наблюдала за ним.
— Садовники не едят масло, — заметил он, принеся ей тост.
— Джем? — предложила она.
— Такие деликатесы им не по карману. Видите ли, хозяйка этого дома ужасно строга. И платит своим работникам сущие гроши.
— В таком случае что же мажут садовники на хлеб?
— Мед, — объявил он, взяв из кувшина маленькую деревянную ложечку в форме веретена и поднимая ее над тостом, так что тонкая золотая нить повисла в воздухе и стала падать вниз.
Они съели тост, сидя рядом на краю кровати. Одну руку он держал на ее животе, хотя малыш все еще спал. Правда, непонятно, как он ухитрился проспать весь последний час.
— Почему ты это делаешь? — спросила она наконец, погруженная в комфорт удовлетворенного тела и тоста с медом.
— Я твержу себе, что он мой, — объяснил Себастьян, улыбаясь. — Не волнуйся, я знаю, что это ребенок Майлза. Я просто делаю вид.
Он нагнулся и поцеловал ее ухо.
Эмоции душили ее, хлеб застревал в горле, и она поняла, что придется немедленно уходить, иначе опять расплачется.
Но тут, как всегда за последние несколько месяцев, ее осенила идея, имеющая прямо противоположный эффект.
Она отняла его руку от своего живота и толкнула Себастьяна на постель. Он не протестовал. Только удивленно уставился на нее.
И тогда она потянулась к маленькому глиняному кувшинчику с крошечной ложечкой в форме веретена и, улыбаясь своей знаменитой улыбкой Бесстыдницы Эсме, той самой, которая сразила когда-то благопристойного, чопорного маркиза, подняла ложечку в воздух.
Золотые капли меда вытянулись в струйку, которая медленно-медленно опустилась на нечто гладкое, горячее, истинно мужское и готовое к бою.
До чего же хорошо, что она теперь всегда голодна.
Как все беременные…
Глава 33
Лекарство от греха и прелюбодеяния
Было решено, что свадьбу устроят очень скромную, в узком кругу. Венчание должно было проходить в Холкем-Хаусе, где имелась маленькая часовня четырнадцатого века с крошечным алтарем и несколькими рядами дубовых скамей с высокими спинками. Здесь царили вечные полумрак и сырость, но леди Холкем настояла на своем.
— Не желаю, чтобы здешние обитатели глазели на тебя, чего не миновать, если мы выберем церковь Святой Марии.
Миллисент не слишком благожелательно восприняла правду о письме, хотя с облегчением узнала, что падчерица по крайней мере не пустила на ветер внушенные ей с детства правила приличия.
— Но Дарби все равно должен жениться на тебе, — отрезала она. — Не важно, что он тут ни при чем. Твоя репутация погублена, и это главное.
В ночь перед свадьбой Генриетта спала не более часа-двух. Ее терзало сознание того, что она, возможно, делает самую большую ошибку в своей жизни.
Но рассвет наконец настал, а вместе с ним пришло и нечто вроде понимания того, что выхода все равно нет. Она словно отупела и механически выполняла все необходимые процедуры умывания и одевания.
Первым, кого она увидела, войдя в часовню, был Дарби, беседовавший с мистером Фетчемом. Дарби, разумеется, как всегда, был образцом элегантности с головы до ног. Генриетта украдкой оглядела себя. На ней было кремовое атласное платье с верхней распашной юбкой поверх другой, нижней, из шелка цвета соломы. Это был ее лучший наряд, хотя он, естественно, не выдерживал никакого сравнения с лондонскими.
Дарби поцеловал ее руку и, отступив, бросил на нее загадочный взгляд.
— Вы готовы, Генриетта?
Она молча кивнула. Язык ей не повиновался.
— Уверены, что хотите сопровождать меня в Лондон сразу после службы? Мне необходимо вернуться, но я не хочу отрывать вас от семьи.
— О, ничего страшного.
Ей ужасно хотелось поехать в одно из новомодных свадебных путешествий, о которых рассказывала сестра. Но их трудно назвать влюбленной парой, и, кроме того, она решила не оставлять девочек, пока не найдет достойную доверия няню.
— Я понятия не имел, что у вас с сестрой одна горничная на двоих, — заметил Дарби, сведя брови.
Генриетта спрятала улыбку. Очевидно, Дарби никогда не стал бы делить с кем-то своего камердинера. Не то что она и Имоджин!
— Я подумал, что ваша горничная может ехать с детьми, поскольку мы по-прежнему без няни, — продолжал Дарби. — Однако я спрошу леди Холкем, не может ли она…
— Я сама поеду с Джози и Аннабел, — твердо заявила Генриетта, — поэтому нет никакой необходимости брать кого-то из слуг мачехи.
