— Ну конечно, — пробормотал Симеон. — А не знаете ли вы, матушка, почему он не оплачивал счета поместья? Я увидел в кабинете целые стопки неоплаченных счетов, которые приходили еще задолго до его смерти.
— Неоплаченными оставались только счета воров, — пренебрежительным тоном проговорила герцогиня. — Они дважды нас обманывали — и все из-за нашего титула. Они считают, что воровство сойдет им с рук, потому что наше герцогство все уважают.
Вот в этом Симеон как раз сомневался. Более того, у него были подозрения, что большинство людей, живущих неподалеку, старались не иметь с его семьей дела, потому что знали; что оплаты, возможно, придется дожидаться годами.
— Ну а теперь… я готова услышать твои извинения. — Она выжидающе посмотрела на сына.
Симеон никак не мог понять, за что же именно он должен перед ней извиниться. Он откашлялся.
— Как ты похож на отца! — воскликнула герцогиня. — Вечно мне приходилось учить его, что надо говорить в подобных случаях. Ты же пришел ко мне, чтобы извиниться за то, что самым бесстыдным образом показал свои голые ноги не только мне, но и домашней прислуге. А эти люди, между прочим, весьма чувствительны.
— К чему чувствительны, матушка?
— К аморальному поведению и греху, само собой.
— При чем же тут мои голые коленки?
— Ваши коленки, Козуэй, не только непривлекательны, но еще и неинтересны, — вызывающим тоном промолвила герцогиня. — Я абсолютно уверена, что лакеи предпочли бы их не видеть. И я тоже.
— Ну хорошо, а почему это аморально?
— Да потому что мы не должны появляться при простолюдинах без одежды, кроме исключительных случаев. Поэтому таких вещей надо избегать любой ценой.
— Ладно, извини за мои голые колени, — послушно кивнул Симеон. — Ваша светлость, — поправился он тут же, — вы позволите мне взглянуть на корреспонденцию, которая лежит на вашем столе? Вы же явно не успеваете заниматься ею. — Он указал на стол.
Герцогиня приподняла бровь:
— Неужели я похожа на инвалида? Нет? Тогда с чего ты взял, что я захочу, чтобы ты занимался моими письмами?
— Я просто подумал…
— Нет! — резко оборвала его мать. — Что-то слишком много у нас в доме стали думать. Вот Хонейдью вечно о чем-то раздумывает, а я уверена, что это плохо сказывается на его пищеварении. Сколько раз я ему об этом говорила!
Бедняга Хонейдью, подумал Симеон. Вероятно, дворецкий нередко раздумывал над тем, как оплатить счета. От чувства вины у Симеона подвело живот.
— Ну а теперь прошу меня простить, — сказал он, поднимаясь.
Герцогиня поморщилась. Симеон снова сел в кресло.
— Ты не должен вставать, пока я сижу, — заявила она, похлопав себя по груди.
Симеон заскрежетал зубами.
— Мне нужно идти, ваша светлость. Я хочу отдохнуть.
— Что же ты сразу не сказал мне об этом? — Она неловко поднялась. — Ты свободен.
Симеон поклонился и ушел, чувствуя себя разгневанным и маленьким, как… как школьник.
Глава 6
Ревелс-Хаус
24 февраля 1784 года
На следующее утро погода поменялась. Вместе с этой переменой запах в доме стал сильнее и превратился в настоящее зловоние — настолько сильное, что от него было невозможно спастись, оно хватало человека за горло и гнало его прочь из помещения, на улицу. Не сказать бы, что Симеон никогда не чувствовал такой и даже более сильной вони, однако он никак не ожидал, что она будет стоять в его собственном жилище.
Проведя пятерней по волосам, Симеон посмотрел на Годфри.
— Что это такое, черт возьми?
— Ты имеешь в виду уборную? — уточнил Годфри.
— Я знаю, что это. — Ему ужасно хотелось призвать на помощь сарказм, но он слишком устал.
Наклонившись, Годфри заглянул в отверстие.
— Чудовищный запах, — сказал он. — Ненавижу уборные в нашем доме. Между прочим, в уборной для слуг, которая находится за огородом, гораздо лучше.
— Ты хочешь сказать, что все уборные в доме в таком состоянии?
— Да, — кивнул Годфри. — И вонь становится еще хуже, когда на улице влажно или идет дождь. Понюхал бы ты, чем тут пахнет после десятидневного дождя.
— Но тут же ничего не работает, — безучастным тоном проговорил Симеон. — Все необходимо прочистить.
Похоже, Годфри это даже в голову никогда не приходило.
— Не думаю, что Хонейдью отправит сюда кого-то из слуг, — сказал он. — Они же могут не вернуться. Ты знаешь, как мы платим лакеям?
Симеон вздохнул. Ему было отлично известно, сколько нужно заплатить слуге за годовую работу, а в поместье Козуэев им платили едва ли половину этой суммы.
— Лакеи такими вещами не занимаются, — промолвил он. — Возможно, это дело кузнеца или жестянщика.
— Жестянщика? — Казалось, Годфри эти слова просто ошеломили. Без сомнения, ни один из представителей этих профессий долгие годы не прикасался к их горшкам.
— Нам нужна помощь. — Похоже, придется отложить венчание до весны. Симеон снова запустил руку в волосы. Одному Богу известно, что Исидора скажет, услышав такую весть. Не может же он сообщить ей, что его мать стала настолько прижимистой, что уборные в их доме не чистили со времен старой доброй королевы Бесс.
— Так ты считаешь, — неуверенно заговорил Годфри, — что мы вообще-то могли бы иметь нормальные уборные в доме? Ты помнишь Оглеторпов из соседнего графства? Руперт показывал мне их новую уборную. Она из мрамора. Я хочу сказать, не могли бы мы позволить себе что-нибудь в этом же роде да еще и с водопроводом?
Симеон вышел из уборной.
— Годфри, если хочешь, мы можем весь дом отделать мрамором, — сказал он.
Его брат был в том возрасте, когда ноги составляют половину длины всего тела. Он быстро засеменил рядом с Симеоном.
— Что ты имеешь в виду? — поинтересовался он.
— У нас огромное голодающее поместье, — промолвил Симеон, опуская глаза на младшего брата.
Глаза Годфри округлились, рот открылся.
— Мама говорила, что мы никогда не должны обсуждать такие вещи, — сказал он.
— Почему?
— Это неприлично.
— А прилично позволить дому барахтаться в помоях, как свинье в летний день? — бросил Симеон. Он не мог критиковать герцогиню в лицо и не мог ругать ее при брате-подростке. Но на факты он указать мог. — Вообще-то наше поместье способно приносить большой доход. Мои путешествия увеличили наше состояние вдвое. Так что мы можем провести водопровод в каждую комнату, хотя я и не уверен, что в этом есть необходимость.
Годфри споткнулся и едва не упал.
