А Исидора, которую немного смутило его замешательство, решила отвлечь Симеона своим любимым словечком: «bastardo»
[4]
. Правда, оно напомнило ей ее мать, добрую католичку…
— Иногда, — наконец ответил Симеон.
— А в каких именно случаях? Когда ты убегаешь от льва или когда случайно ударяешься локтем о дверной косяк?
В его темных глазах мелькнула улыбка, которая взволновала ее, как опера волнует каждого итальянца.
— В случаях, когда человек убегает от льва, — произнес он медленно.
Уголок рта Исидоры дрогнул.
— Так я и думала, — промолвила она.
Но его взгляд вновь стал серьезным.
— Если ты готов ко всевозможным случайностям, то у тебя не возникнет необходимости бояться неизвестного или сердиться на него.
— Потому что неизвестного не существует?
— Именно так.
— Стало быть, ты никогда не будешь кричать на меня?
— Надеюсь, что нет. Мне было бы стыдно кричать на жену. Или на любого слабого человека, — сказал Симеон.
Брови Исидоры сошлись на переносице, а спина напряженно выпрямилась.
— Любой слабый человек — это, конечно, тот, кто имеет какое-то отношение к супружеской жизни? — спросила она.
— Нет ничего неуважительного в моем отношении к супружеству, Исидора, — промолвил Симеон. — Я вовсе не толкую об отсутствии уважения. Судя по тому, что я уже узнал про тебя, мне кажется, что ты лучше управляешь людьми, более образованна, щедра, чем я. Будь ты капитаном корабля, я был бы рад служить под твоим началом.
Исидора прищурилась.
— Но я обеспокоен. — Похоже, Симеон очень тщательно выбирал слова. — Будь моя воля, я предпочел бы не швырять деньги в сторону лавки Мопсера.
Поднявшись, Исидора сказала:
— Я заплатила ему не только за шерсть. Вдобавок к этому я дала ему еще и двадцать семь гиней.
Симеон ошеломленно разинул рот.
— Ты… Что ты сделала?
— Дала ему двадцать семь гиней, — повторила она. — За то, чтобы он привез шерсть.
— Может, ты хочешь сказать не гиней, а полпенсовиков? Ты дала ему… дала ему двадцать семь гиней?!
Исидора и сама была рада при случае покричать, но еще ни разу в ее жизни никто не смел повышать на нее голос. Она резко повернулась.
— Ты кричишь на меня, — промолвила она с некоторым удовлетворением.
Симеон соскочил было со стула, но тут же остановился. Его голос стал тише, но глаза полыхали гневом.
— Ты хотя бы знаешь, сколько это — двадцать семь гиней?
— Ты ведь никогда не приезжал ко мне, чтобы хоть как-то подтвердить наше супружество, — сказала она. — Так что мне пришлось управлять поместьем с девятнадцати лет.
Симеон вытаращил на нее глаза. Помолчав несколько мгновений, он проговорил каким-то деревянным голосом:
— Я горжусь тобой.
Это катастрофа. Полная катастрофа. Исидора чувствовала себя ходячим суккубом
[5]
, этакой особой, которая лишает мужчин воли и мужественности и превращает их в кашу.
— Ты мной не гордишься! — крикнула она. Неожиданно в ее голосе послышались итальянские нотки, хотя обычно их почти не было слышно.
У Симеона голова пошла кругом. Почему от ее хрипловатого голоса он начинал дрожать?
Вот в чем дело. Она говорит о своем приданом.
Симеон сделал глубокий вдох, сосредоточился и напомнил себе, что он не больше чем камешек на берегу вечности.
— Прошу прощения за то, что не вернулся и сам не позаботился о твоем приданом, — промолвил он.
— Дело не только в моем приданом! — продолжала кричать Исидора.
— Ты повышаешь голос.
— Ты тоже! Дело не только в моем приданом, — повторила Исидора. — Я унаследовала еще и родительское поместье, кретин!
— Кретин? — медленно переспросил Симеон.
— Cretino! — выкрикнула Исидора по-итальянски. Без сомнения, она совершенно потеряла над собой контроль. Черные как смоль пряди выбились из прически и, растрепавшись, спадали ей на лицо. Она пригрозила Симеону пальцем, словно была его гувернанткой. — А по-твоему, о чем я говорю?
— О своем приданом, — повторил он, стараясь держаться спокойно.
— Тринадцать виноградников, — проговорила она, делая шаг к нему. — Палаццо в Венеции, на Гранд-канале, дом в горах недалеко от Флоренции, который моя мать унаследовала от дедушки, герцога из рода Медичи, и еще дом в Триесте, который принадлежал когда-то моей прабабушке со стороны отца.
Симеон снова открыл рот, а Исидора еще на шаг приблизилась к нему. Ее глаза были полны ярости.
— Всего я наняла двести слабых людей! — Теперь в ее голосе зазвучали язвительные нотки. — Но ни один из них не живет в доме, в котором стоит вонь экскрементов! Ни один из моих домов не окружен пересохшими землями! Нет ни единого счета, который я бы не оплатила! Ни единого!
Ее слова подействовали на него, как удар грома.
— Ты права, — проговорил Симеон.
— Эти счета следует оплатить, это будет жест доброй воли — в частности, потому, что в данный момент ты не можешь узнать, кто тебя обманывает, а кто — нет. И уж позволь напомнить тебе, Симеон, что твой отец тоже тот еще обманщик: это он заказывал товары и услуги, но никогда не платил за них.
— Я никогда… — Симеон осекся на полуслове. — Я никогда не рассматривал эту ситуацию в таком свете. Мне же следовало понять, что моя мать не сможет управлять поместьем. И если бы я внимательнее относился к письмам поверенных, то, пожалуй, догадался бы, что отец потерял рассудок.
Гнев в ее глазах сменился симпатией. И Симеону это не понравилось. Он поклонился.
— Прошу прощения, но у меня назначена встреча, — сказал он и ушел.
Симеон остановился на крыльце дома. Шел дождь, но воздух благоухал чистотой и свежестью. Птицы, не обращая внимания на непогоду, заливались веселыми трелями. Симеон направился в запущенный сад.
Услышав за спиной звук шагов, он оглянулся, готовясь сделать выговор Хонейдью, в конце концов, тот должен знать свое место…
Но это была Исидора.
Она спешила по дорожке следом за ним, прикрываясь нелепо кокетливым розовым зонтиком с оборочками. Ее волосы все еще были в беспорядке, и мелкие кудряшки смешно подпрыгивали над плечами, когда она побежала к нему. Симеон едва не ушел с дорожки в кусты, но все же передумал и повернулся к Исидоре.
