«.,.О, как много попыток, как
мало проку. Это значит, придется
мне вам и вашему королю в сотый
раз показывать этот фокус. Запускать
во вселенную мелкую крошку
из ваших тел, низводить вас до статуса
звездной пыли. То есть можно
подумать, что мне приятно. Я не
хотел, но не я виноват, что вы все
забыли! Раз-два-три. Посчитать
расстояние по прямой. Небольшая
вспышка в точке прицела. До чего
надоело, господи боже мой. Не
поверишь, боже, как надоело».
Дмитрий Быков. Двенадцатая баллада
* * *
Глухим звоном, как из подполья, вдруг зашелся телефон, и
Василий Дмитриевич, пробормотав: «Простите великодушно, юноша», проворно
потрусил в полумрак, куда не доставал желтый свет лампочки.
Олег неторопливо перевернул икону и взглянул на нее с
обратной стороны, хотя все равно ничего особенного не высмотрел бы — в иконах
он совсем не разбирался. Но именно в этой была какая-то странность, причем не
простая, а радостная странность, иначе он не мог ее определить. Лик был светел,
и от него не хотелось отводить глаз. Олегу вдруг подумалось, что радость
исходит именно от лика. Пожалуй, он даже чувствовал ее, как тепло.
Удивительно.
В пахнущей пылью и мышами глубине что-то стукнуло,
по-немецки пробормотали: «Atzend» (дурак, козел), телефонные трели оборвались,
и Василий Дмитриевич сказал солидно:
— У аппарата.
Собственно, Олегу ничего не было нужно, и зашел он просто
так. Он любил старика, а тут вдруг среди бела дня оказался на Фрунзенской
набережной, как не зайти!.. Прислушиваясь к разговору и по опыту зная, что
беседа может затянуться очень надолго, Олег аккуратно поставил икону на богатый
секретер, который он на глаз определил как недурную подделку под модерн, и стал
пробираться к выходу.
На пути ему попались китайские вазы, «Ундервуды», два дивных
портрета — на одном прекрасная дама на летней веранде, глаза возведены к небу,
в пухлых руках груда незабудок, а на другом Сталин в окружении колхозной
детворы, — несколько парчовых кресел с вытертой обивкой, напольные часы без
стрелок, как пить дать из салона Анны Павловны Шерер, и еще много всякого
разного, в чем он так любил копаться, когда у него было время!..
Он дошел почти до заваленного бумагами и всяким старьем
письменного стола, за которым обычно сидел Василий Дмитриевич и читал под
зеленой лампой толстую засаленную книгу, помедлил и оглянулся на поддельный
модерн с оставленной иконкою.
Нужно забрать, вдруг сказал кто-то у него в голове. Забрать
и отдать кому-нибудь, кто понимает, чтобы посмотрели и оценили. А вдруг это
подлинник?..
— Голубчик вы мой, — бормотал за ширмой Василий Дмитриевич,
— да где же я вам возьму второй точно такой же?! Этому торшеру черт знает
сколько лет, черт знает сколько!.. А плафон я вам заказал, заказал, голубчик!
Вася к среде не обещал, но сказал, что на следующей неделе уж точно!.. Нет,
нет, и супруге вашей передайте, что плафон будет в точности… Да где же мы с
вами достанем второй?! Нет, я очень уважаю вашу супругу, но где же?!
Олег сунул руки в карманы джинсов, пошевелил там пальцами,
вынул и еще раз оглянулся на икону.
Да. Странно.
…или на самом деле забрать?
Зачем? Он ничего не понимает в иконах, и даже специалистов
никаких не знает!..
У порога звякнул меланхоличный колокольчик, проскрипели
замороженные петли тяжелой двери, и по каменному полу пропекали каблучки.
Девушка сощурилась в полутьме, поизучала его, улыбнулась и
сказала негромко:
— Привет.
— Привет, — согласился Олег.
— Я пришла, — объявила девушка, — как договаривались, после
двух!
— Я рад, — сказал Олег, не найдя ничего лучшего.
Она поводила головой, разматывая шарф, локоны падали ей на
щеки, и она досадливо смахивала их рукой в перчатке.
— Ужас, — воскликнула она, сняв шарф, — ну и мороз!..
Градусов триста!
Она сунула шарф ему в руки, и он его принял, а девушка
стянула перчатки и протянула ладошки к раскаленному рылу допотопного
рефлектора, который среди прочих нужных вещей был помещен на столе у Василия
Дмитриевича.
— Тепло, хорошо, — сказала она весело. — А как вас зовут?
— Олег Петрович.
От ее шарфа пахло духами и улицей, и мех щекотал ладонь, и
Олег никак не мог придумать, куда бы его деть.
— Значит, Олег, — подытожила девушка. — Называть вас по
отчеству я не буду. А мое имя Виктория.
Олег не понял, почему она не будет называть его по отчеству,
хотя именно так его называет большинство знакомых, но слегка поклонился.
— Ну, показывайте! — велела Виктория. — Я так давно жду! Вам
ведь наверняка Василий Дмитрич оставил все инструкции. Кстати, а где он сам?..
Олег помолчал, а потом принял решение.
Он пристроил пахнущий духами шарф на крюк поверх потертой,
выгоревшей и довольно пыльной кепки с надписью «Динамо», заглянул за ширму и
сказал громко:
— Василий Дмитриевич! Тут к вам прекрасная барышня! Говорит,
что вы должны были оставить мне инструкции!..
Старик пробормотал по-немецки: «Blodsinn» (глупость,
идиотство, чепуха), зажал желтую телефонную трубку большой рукой и стал делать
Олегу знаки лицом.
— Я не понимаю ничего, — громко и весело признался тот. — Вы
мне словами скажите!
— Да пойдите же, пойдите к ней, — прошипел Василий
Дмитриевич и локтем подтолкнул Олега Петровича. — Ну, покажите ей что-нибудь!
— Василий Дмитриевич! Вы где? — позвала сзади прелестная
барышня Виктория. — Я пришла!..
— Она пришла, а у меня ничего! А она платит!.. Большие
деньги! — телеграфно выстукивал Василий Дмитриевич на ухо Олегу. От его фуфайки
несло нафталином, табаком и кофе. — Займите ее! Только пусть не уходит!
Давайте, вы должны ее очаровать!
— Васи-илий Дмитриевич!
Старик прокричал в телефон, который шмелиным басом гудел у
него в ухе:
— Да, голубчик мой, да! Сейчас! — И опять зажал трубку.
— А что хоть она просила-то?! — тревожным шепотом спросил
Олег.
— Ах, ну что они все нынче просят! Стулья из дворца!
Непременно кресло и непременно гамбса! Давайте, идите! Покажите ей секретер! —
И снова в телефон: — Голубчик вы мой, да где же я вам возьму второй точно такой
же, даже любя вашу супругу более самого себя?!
