Господи, думала Вероника Башиловэ помоги нам. Мне помоги и
ему, мы ведь не делаем ничего плохого!.. Мы же хорошие, господи!..
Может, у нас и не получается, у моего сына и у меня, но мы
стараемся! Господи, он еще очень молод, и старается он по-своему, так, как ему
кажется правильным.
Пощади его, господи, не оставь его!
Он любит оладьи из тертой картошки, любит валяться на диване
и читать, и иногда — до сих пор! — просит купить собаку.
— Ма-ам, — орет он басом из своей комнаты, и уже по этому
басу она знает, что сын сейчас скажет, и по этому басу она определяет, что он в
хорошем настроении. — Ма-ам! Давай заведем собаку! А, мам?!
И она знает, что, когда заглянет в его комнату, увидит его
лежащим на диване с книжкой на животе, с умильным детским выражением на
совершенно взрослой небритой физиономии.
— Какаю собаку, — почему-то всегда отвечала она. — Ну, куда
нам собаку?! А кто с ней будет гулять?
Физиономия сразу омрачалась, он утыкался в книжку,
раздраженно кривил рот и бормотал что-то о том, что, если бы была собака, ему
было бы с кем поговорить.
Ну что ей стоило хоть раз, ну хоть один раз сказать ему-да?!
Да, сыночек! Конечно, давай заведем собаку! Хочешь, завтра
поедем вместе на Птичий рынок, как в детстве, и купим там толстого, сонного,
глупого щенка, и повезем его вместе домой, и он будет спать у тебя за пазухой и
смешно дергать во сне толстыми младенческими лапами, и какая разница, кто с ним
будет гулять?!
Вероника шла, снег летел в лицо, таял и стекал по щекам. Или
это слезы стекали?..
Господи, помоги нам!..
В конце концов идти стало некуда. Дорога кончилась у
подножия какого-то бесконечного дома, длинного, как Китайская стена, и
высоченного, как Останкинская башня.
За Китайской стеной среди сугробов были натыканы какие-то
гаражи и сараи, а дальше начинался лес.
Соблазнительная мысль уйти в этот лес и замерзнуть мелькнула
у нее в голове.
Как хорошо: сесть в сугроб, закрыть глаза, привалиться
головой к деревцу и больше ничего не видеть и не слышать. Медленно думать,
медленно замерзать, медленно проваливаться в темную мглу.
И страха больше не станет. И ужасающих мыслей. И холода.
Вероника с сожалением посмотрела на лес, стоявший черной
стеной, потопталась возле гаражей и пошла обратно.
Деваться ей некуда. Даже замерзнуть нельзя.
Какая-то дорога, очень широкая, ярко освещенная и совершенно
пустая, лежала ниже горки, на которой какой-то умник выстроил Китайскую стену.
Почему на горке?.. Чтобы сильнее продувало?.. Чтобы ветер с ног валил и уносил
с балконов белье?
Вероника задрала голову и посмотрела на темную громаду дома.
Придется сидеть в подъезде, пока не откроется метро. Это,
значит, сколько?.. Часов пять? Или четыре?.. Да и в подъезд не попадешь,
наверняка везде кодовые замки! Мало ли таких желающих сидеть в подъездах?!
Оскальзываясь на запорошенной снегом дорожке, она пошла
вдоль дома. Машины, приткнутые к сугробам, были засыпаны снегом, и Вероника
завидовала машинам, потому что они спали и у них не было такого ужасного и
страшного горя, как у нее.
Сын пропал из дома.
Из музея пропали ценности. И, кажется, ее сын замешан.
И еще какие-то ублюдки ворвались в квартиру, пугали и
грозились убить ее и Федора.
Она не могла прогнать ублюдков, она не знала, как это
делается, и поэтому молча слушала то, что они ей говорили, и плакала.
— Сопли утри! — велел ей один из ублюдков, которому надоело,
что она плачет. — До земли свисают!
И некому было ей помочь. Совсем некому.
Вероника подходила к каждому подъезду, тянула дверь, и ни
одна не открывалась. И людей не было.
Дверь в последний подъезд оказалась открытой, и она
заскочила в него с опаской, как бездомная кошка, которая не знает, что ее ждет
за этой дверью — то ли теплая батарея, под которой можно немного отлежаться, то
ли пинок в живот.
Подъездное тепло после метели показалось ей божественным.
Она сняла с головы капюшон, отерла лицо и осмотрелась. Лампочка горела, правда,
тускло, но все же горела. Пластик с дверей лифта был ободран до половины, а на
оставшемся вырезаны фигуры и частушки. И те и другие на редкость пакостные. Под
лестницей коричневая лужа, а в ней тряпка, должно быть, когда-то положенная для
того, чтоб жильцы вытирали ноги. Сейчас лужу с тряпкой пришлось перепрыгивать.
Наверное, следует идти наверх. Там теплее и, должно быть,
чище — на последний этаж ходит не так много народу, — и можно посидеть на
лестнице.
Лифт грохнул дверями и повез ее на последний этаж, и
лампочка в нем то загоралась, то гасла.
Как она завтра пойдет на работу?! Что скажет Марье
Трофимовне и Петру Ильичу? Как спасет своего сына?!
Лифт приехал, заскрипели какие-то пружины, и двери
открылись, и оказалось, что на последнем этаже свет не горит, зато и вправду
теплее, чем внизу. Лампочка мигнула в последний раз, прогрохотали и закрылись
двери, и Вероника осталась в темноте одна.
Окно нежно, по-зимнему синело, и в голубоватом свете она
перешла площадку и села на подоконник. За окном мело, и совсем ничего не было
видно, будто дом унесло метелью в какие-то далекие края. Из окна сильно дуло, и
Вероника, повздыхав, все же села на верхнюю ступеньку лестницы, ведшей на
чердак, спиной к железной решетке и лицом к синеющему окну.
Кажется, кто-то из великих писал про синеющие ночные окна и
вьюгу. Вроде Блок. Или не Блок?..
Она вытянула ноги, даже застонав от удовольствия, и
привалилась виском к холодной крашеной стене.
Как хорошо, что она набрела на этот дом. Как славно. Можно
сидеть, вытянув ноги, и до утра ее никто не прогонит, а утром она и сама уйдет!
Только бы с Федором ничего не случилось.
Только бы его найти, и тогда они заживут по-другому!
Он обижался на нее, и Вероника отлично его понимала. Она и
сама на себя обижалась, но что поделаешь, значит, судьба такая — жить одной,
бороться одной и побеждать не всегда.
Точнее, почти всегда проигрывать.
И все-таки она не верила, ну, никак не верила, что битву за
Федора она проиграла! Не могло такого быть, чтобы он украл… у своих! У Марьи
Трофимовны, Петра Ильича, у Веры Игнатьевны, наконец! Он никогда и никому не
делал подлостей, это Вероника точно знала, а красть у своих — подлость.
Как будто имело значение — у своих или у чужих!..
Конечно, когда денег нет никогда, кажется, что можно все,
что угодно, лишь бы только они появились! А она ничем и никогда не могла Феде
помочь — у нее нет связей и нужных знакомств, да и откуда бы им взяться?! Вот
бывший муж мог бы помочь, но разве он станет?.. Ему никогда не было дела до
Федора, даже когда тот маленький был. А потом Алексей выдумал какую-то
глупость, что она его на себе женила, когда забеременела, хотя у них любовь
была и никого она не женила!..
