Дверь открылась, и на пороге предстал Олег Петрович.
— Лучше все же на машине, — сказал он равнодушно.
— Не нужно мне машину! — Она уже злилась и точно знала, что
заплачет, как только ей удастся выскочить на улицу.
Только бы побыстрее выскочить, только бы не при нем.
Он некоторое время поизучал ее манипуляции с сапогами.
— Почему все такие, как ты, носят такие сапоги? — спросил он
задумчиво.
— Такие, как мы, — это какие? — спросила Ника. «Молния»
наконец подалась, поехала вверх и больно прикусила кожу вместе с колготками.
Слезы, предательские, дурацкие женские слезы унижения и боли
показались на глазах.
Я не заплачу, сказала она себе. Я ни за что не заплачу.
И мне наплевать на колготки!
— Такие — это какие?! — повторила она, глядя на него. В
горле стоял комок, было трудно дышать. — Старые?! Страшные?! Бедные?!
Он пожал плечами.
— В сапогах теплее, чем в ботинках, — сказала Ника и
всхлипнула, но удержалась. — В них можно долго ждать троллейбуса. Через сугроб
лезть удобно. И можно не покупать их каждый сезон! И носить с юбкой, и с
брюками тоже! Это ты хотел у меня узнать?
— Ника, — начал Олег Петрович, чувствуя себя отвратительно,
— если ты решила, что я тебя выгоняю…
— Не-ет! — крикнула она. — Ничего я не решила! Я ухожу сама!
Потому что мне надо домой! Немедленно надо домой! Прямо сейчас!
Она выбралась из гардеробной, печатая шаг, прошла мимо него
и стала открывать все двери подряд. Она вдруг позабыла, какая входная.
Олег подошел и открыл нужную.
— Спасибо, — сказал Ника, протиснулась, изо всех сил
стараясь не коснуться его, и с порога еще обернулась. — За все тебе спасибо,
Олег! Если бы не ты, мы бы пропали, и Федор пропал, а он для меня главный
человек на свете! Вот, хочешь, до земли поклонюсь?
И она отвесила земной поклон.
Он кивнул.
— Прощай, — сказала она. — Я просто слишком сильно
увлеклась. Напридумывала. Больше не буду.
Он опять кивнул.
Говорить было нечего, и она побежала вниз по широкой
мраморной лестнице, касаясь рукой в старенькой перчатке отполированных перил с
чугунными завитушками.
Олег немного постоял на пороге, а потом с грохотом захлопнул
дверь.
Вот так правильно, подумал он вяло. Вот так и должно быть.
Эта женщина мне не подходит. С ней все будет слишком всерьез, уже слишком
всерьез, а у меня… работа.
Кажется, было что-то еще, из-за чего она ему не подходит,
или не было?..
Значит, так. Я не могу себе позволить ничего такого, потому
что у меня… у меня… работа. Ну да, вот же еще и работа! А что у нас шло пунктом
первым?
Кажется, тоже работа.
Он стоял у двери и слушал. Ничего не слышал, конечно, три
слоя бронированного железа отделяли его от широкой мраморной лестницы, по
которой неслась Ника, убегая от него.
Глупо было стоять под дверью, и он пошел в столовую. По
дороге он все никак не мог сообразить, столовая — это налево или направо, а
потом сообразил.
Столовая, громадная и пустынная, как Море Дождей на Луне,
показалась ему самым холодным местом на свете. Топить, что ли, перестали?.. Он
дошел до эркера, в котором стоял белый рояль, а рядом на Новый год всегда
наряжали елку, пощупал огненные батареи, повернул обратно и дошел до пузатого
буфета, который однажды добыл для него Василий Дмитриевич. Помнится, они оба
еще очень гордились этим буфетом! Маятник качался в громадных напольных часах,
взблескивал отраженным светом, и была в этом взблескивающем свете вселенская
тоска и пустота, куда там Морю Дождей!
Что-то попалось ему на глаза, за что вдруг зацепилось
сознание, но он не понял, что это такое.
Он насторожился, поискал глазами и вдруг увидел.
На уголке стола был организован натюрмортик. Запотевшая бутылка
водки, две стопки, два соленых крепеньких отурца на хрустальном блюдечке, два
толстенных ломтя черного хлеба, а сверху по куску отливающего в розовое сала, и
еще синий лук колечками, приваленный к каждому куску хлеба.
Олег подошел и стал разглядывать натюрмортик. И вдруг
улыбнулся растерянно. Она все поняла, хотела его подбодрить и как-то
рассмешить, что ли, и дать ему понять, что все это не всерьез — кто же ест лук
с салом на романтическом свидании?! Уже Олег-то Никонов не ест вообще никогда,
не то что на свидании!
И пока в ванной он разговаривал с богом, она соорудила все
это — для него. Чтобы утешить.
Нельзя швыряться тем, чем тебя собираются наградить,
подумалось ему. Нельзя кричать — заберите у меня награду, с ней слишком много
возни, и вообще страшно, я и без нее как-нибудь управлюсь, ведь управлялся до
сих пор!..
Он взял увесистый бутерброд с тарелки, откусил и зажмурился
от счастья — так было вкусно.
Может, еще не поздно? Может, вернуть ее?!
Ну да, да!.. Он сейчас позвонит Гене, и они поедут к ней,
она его прогонит, конечно, но он умеет убеждать. Он убедит ее, привезет
обратно, в это самое Море Дождей, самое пустынное место на свете, и они
что-нибудь придумают. Не век же им поодиночке пропадать!
Или Гена здесь ни при чем?! Или все нужно делать самому?!
И тут ему на голову обрушился дверной звонок. Олег Петрович
выронил бутерброд, помчался и распахнул дверь.
— Ну вот что, — сказала Ника. — Я вернулась, чтобы ты понял,
что со мной так обращаться нельзя!
Глаза у нее горели, она сказочно, неправдоподобно
похорошела, и Олег вдруг подумал, что в квартиру к нему ворвалась девчонка, а
вовсе не Вероника Башилова, музейный работник и мать поганца, втянувшего Олега
Петровича во всю эту историю!
— Нельзя! — крикнула она и сверкнула глазами, как ведьма. —
Может, у меня сапоги какие-то не такие, — и она показала руками, какие именно
не такие, — но я человек! И ты не смеешь издеваться надо мной!
— Я не издеваюсь, — пробормотал Олег Петрович испуганно,
рассматривая ее. — Я хотел за тобой ехать. Гене хотел звонить…
— Поди ты со своим Геной! — Она влетела в холл и захлопнула
за собой дверь с такой силой, что по всему дому прошел грохот и осел где-то на
первом этаже, у охранников. — Я тебе не навязывалась!
— Не навязывалась.
— Я тебя ни о чем не просила!
— Не просила.
— Если я все придумала, то ты тоже все придумал!
— Придумал.
— Перестань со мной соглашаться, черт тебя побери!
