Орган доиграл, последний, самый торжественный и значительный
аккорд задрожал под куполом и растворился, как будто стены вобрали его в себя,
и сразу стало слышно, что собор живет обычной, земной жизнью: какие-то девчонки
громко шептались по-французски, никак не могли решить, куда поставить свечи,
толкали друг друга локтями, и на рюкзаках у них позвякивали жуткие хвостатые
амулеты. За алтарем кто-то закашлялся. Туристы с трудом разбирали выбитые в
сером камне даты. Каноник в белом стихаре, неся под мышкой растрепанную папку,
бодро прошел под колоннами. Из-под стихаря у него выглядывали джинсы и
остроносые мотоциклетные ботинки на толстой подошве.
Федор Башилов закинул голову и посмотрел вверх.
Все дело в подходе, подумалось ему.
Он встал и пошел к женщине в шляпке, которая сидела в первом
ряду. Заслышав его шаги, она оглянулась, и лицо ее озарилось улыбкой, стало еще
красивей.
— Ты здесь? — радостно спросила она. — Мне так повезло. Тут
сейчас был настоящий органный концерт!
— Я слышал.
Женщина поднялась, взяла его под руку, и они вдвоем пошли по
проходу. Задрав голову в шляпке с вуалью, она рассматривала изображение
летящего Иисуса, и стук ее каблучков отдавался от древних стен.
Сказать или не сказать, думал Федор. Поймет или не поймет?..
То, что он пережил, было слишком огромным, и он не знал, как
сказать об этом словами, но и промолчать было невозможно! Он должен был
поделиться, и ему казалось, что она поймет его, не может не понять. Он был
счастлив именно этим мгновением и тем, что именно она с ним рядом, и он хотел
разделить это только с ней.
— Мам, — шепотом сказал он и поплотнее прижал к своему боку
тонкую руку в черной перчатке. — Я… когда вошел… сразу увидел… и орган играл, и
я, знаешь…
Он сбился и замолчал. Говорить было нечего.
— Что? — спросила мать. — Подожди, дай я брошу монетку!
И она остановилась возле деревянного ящика для пожертвований
и стала рыться в сумочке. Федор сверху смотрел на нее.
Он не сможет никому и ничего рассказать, даже ей. Он пережил
это один, вернее, они пережили это вдвоем с Ним, и это навсегда останется
только между ними.
Мать ссыпала в прорезь горстку монеток и опять взяла его под
руку.
— Ты хотел что-то мне рассказать?
— Со мной вдруг заговорил какой-то старик, пока я тебя ждал,
— сообщил Федор. — Представляешь? Он рассказал мне притчу про каменотесов. Я
тебе… потом расскажу.
На улице было влажно и не по-зимнему тепло, и с Сены вдруг
прилетел плотный, пахнущий водой ветер, подхватил полы пальто, растрепал
волосы. Мать остановилась и поправила на нем шарф, как будто он все еще учился
в шестом классе и мог простудиться и пропустить четвертную контрольную!
В этот момент Федор так ее любил, что просто не знал, что с
этим делать. Ну, просто понятия не имел, куда ему поместить любовь, которая
решительно не умещалась у него внутри!
Он смачно поцеловал ее в щеку, прямо поверх вуали, и потом
еще раз, в другую, и еще раз.
— Федя! — Она засмеялась и посмотрела ему в лицо. — Ничего
не случилось?
Так много всего случилось, и он не мог ей рассказать!.. Он
никому не мог рассказать.
Поэтому он просто взял ее под руку, они перешли улицу и на
бульваре повернули вниз, к реке.
— А где твоя жена?
— В кафе. А твой муж пообещал, что подъедет чуть попозже.
— Куда подъедет?
— Да к нам сюда, на Левый берег! У него с утра какие-то
партнеры, но меня он на встречу не позвал. Велел ехать за тобой.
— Он звонил, — весело сказала мать и с нежностью тронула
свою сумку — видимо, именно там был телефон, по которому ей звонил муж, и она
вот так его приласкала. — И никаких партнеров, Федька! Он все хлопочет из-за
той иконы, хочет показать ее во Франции. Петр Ильич должен прилететь, он же
здесь выставку организует, а икона в экспозицию не вошла, тематика другая!
Исследования еще не закончились, ты же знаешь! А Олег хочет, чтобы ее показали
просто так, отдельно от всей выставки, а для этого нужен зал, охрана и всякое
такое! У него же идефикс, что она необыкновенная и волшебная, и ему хочется,
чтобы ее видело как можно больше людей! Вот он и встречается с Мишелем Пазалем,
еще, по-моему, с Болонже.
Федор подумал секунду:
— Пазаль — министр культуры?
— Ну да. А Жак Болонже — как раз специалист по русской
иконописи. И еще Олег угрожал мне ужином в «Ритце», сегодня.
— С этими двумя гавриками?
— Нет, — смутившись, как девочка, сказала Ника, и длинные
ресницы дрогнули под вуалью. — Романтическим. Он угрожал мне романтическим
ужином.
— Сдохнуть от вас можно, — заметил нежный сын. Радость
переполняла его, пенилась в крови, как шампанское.
— Ну, а твоя жена? Почему она не с тобой?
— Она сказала, что не пойдет, потому что не любит
католические храмы и ничего не понимает в органной музыке. — Он вдруг захохотал
во все горло. — Представляешь?!
— И ничего особенного, — сказала мать, не разделяя его
веселья. — Вполне возможно. Зачем ты над ней смеешься?
Он смеялся не над ней, а просто от счастья. И пусть никто и
никогда его не поймет, это — не беда, не беда! Главное, что он сам понял.
— Мама!.. — Федор Башилов ну решительно не знал, как ему
выразить любовь, а нужно было срочно выражать, и, подхватив мать, он
провальсировал немного по тротуару.
Прохожие оглядывались и улыбались.
— Федор, что с тобой?!
— Ни-че-го, — произнес он по слогам. — Ничего особенного.
Просто мне смешно, что Вика не любит католические храмы! Как можно любить или
не любить… храмы? И какая разница, какой именно храм, если Он все равно там?
— Кто он? — живо спросила мать. — Твой старик со своей
притчей?
— Он не старик, — весело возразил Федор и толкнул перед
матерью стеклянную дверь ресторанчика. Внутри пахло кофе и какой-то вкусной
едой. — Вот это я теперь точно знаю.
— Ты же сказал… старик? И зачем мы сюда зашли?
— Где-то здесь должна быть моя жена. И сюда приедет твой
муж. Или ты хочешь, чтобы он искал тебя по всему Рив-Гошу? (Левый берег)
Шарманка на улице заиграла вальс, какая-то парочка, держась
за руки и громко разговаривая, протиснулась мимо них к выходу, и лихой официант
с подносом, уставленным кофейными чашками и стаканами, по-гусарски сказал его
матери:
— Pardon, madam!
— Я что-то ее не вижу.
