Так он лежал, размышлял, удивлялся и совершенно отвлекся от
того, что происходило за дверью, и вдруг вбежала мать. Она так резко распахнула
дверь, что ударила его, но Федор от удивления даже не захныкал. Мать больно
схватила его под мышки, подняла, как будто он был тяжелой сумкой, и стала
трясти им перед отцом. У Федора с ноги даже сандалик свалился, и колготки
съехали и болтались.
— Ты бы хоть его пожалел! — говорила мать и трясла Федором.
— На меня наплевать, а он как же?!
Она не кричала, и Федор решил, что ничего страшного не
происходит, можно не бояться, и не боялся.
Отец сидел отвернувшись, на него и на мать не смотрел.
А потом посмотрел с отвращением.
— Не так, а эдак хочешь меня достать, — сказал он, но тоже
негромко. — Нашла чем меня останавливать, идиотка! Да я его знать не хочу! Весь
в тебя… урод!
Это Федор потом понял, что отец про него сказал «урод», уже
когда был большой, а раньше никак не понимал. Он только знал, что «урод» — плохое
слово и бабушка его говорить не велит.
— Папа, — сказал шестилетний Федор и стал болтать ногой,
чтобы скинуть и второй сандалик тоже, — бабушка говорит, что про людей нельзя
говорить, что они уроды. Ты про кого так сказал?
— Убери его, — попросил отец ласково. — Убери его сейчас же,
или я за себя не отвечаю!
Федор тогда тоже не знал, как можно отвечать или не отвечать
за себя, и собрался было даже спросить, но не успел. Мать прижала его к себе
крепко-крепко, так что ему стало неудобно, хотя он любил с ней обниматься и
обнимался всегда от души, с чувством, подолгу, и потащила обратно в комнату.
Тут он вдруг заподозрил неладное и встревожился. Ему
показалось, что мать вот-вот заплачет, а для него не было худшего горя, чем ее
слезы.
— Мам, ты чего? — спросил он испуганно и посмотрел ей в
лицо. — Ты чего, а?
— Ничего, ничего, сыночек. Все хорошо, — сказала мать, и он
понял, что не зря заподозрил — у нее был странный, насморочный голос и нос
покраснел. Может, простудилась? Федор не любил простуживаться. Бабушка натирала
его скипидаром и ставила горчичники, которые жгли.
— Мам… я макарон хочу!
— Сейчас, сейчас будем ужинать. Скоро.
— Ну, я пошел, — объявил с порога отец. — До свидания. Вещи
мои завтра соберешь, я заеду.
Мать вцепилась в Федора так, что он взвизгнул:
— Больно!
— Прости меня, сыночек.
Держась очень прямо и не выпуская плечика Федора, за которое
она ухватилась, мать повернулась, и Федор вынужден был повернуться вместе с
ней.
— Мам, пусти!.. И я макарон хочу.
— Почему прямо сейчас? — спросила мать ужасным, не своим,
мертвым голосом. — Зачем сейчас? Что за спешка? Может быть, утром поедешь?
— Да какая разница, утром, не утром, — устало ответил отец.
— Самое главное, мы все решили.
— Решили? — переспросила мать.
— И не начинай! — Отец повысил голос, и Федор окончательно
перепугался. Выходит, скандал все-таки будет, а он не успел, не сообразил, не
отвел беду заранее!
— Мама, — заскулил он в надежде отвлечь ее, — я макарон
хочу!.. Или каши! Каши даже еще лучше!
Он не любил кашу, но знал, что мать всегда была довольна,
когда он ее ел. Каша считалась «полезнее» макарон.
— Ну и уходи, — выговорила мать. — Давай, мчись, вдруг
опоздаешь! Или тебе там по шее дадут, если вовремя не примчишься? Давай-давай,
мы и без тебя справимся! — И она опять больно подхватила Федора под мышки и
прижала к себе. — Правда, миленький? Правда, мой хороший? Никто нам не нужен,
мы сами, сами!..
Вот этого подросший Федор и не мог ей простить — того, что
они «сами»!.. Он помнил это очень отчетливо всю жизнь и, когда подрос, стал
помнить даже острее, чем в детстве.
Отец ушел не за хлебом и не к бабушке поехал, он ушел
навсегда, вот что означало их сидение на диване с грозными напряженными лицами.
Он ушел и как-то очень быстро про них забыл — и про мать, и про Федора.
Несколько раз он приезжал, и Федор тогда все еще до конца не
понимал и каждый раз удивлялся, почему отец забирает его на улицу и они торчат
там так долго. На улице, на продуваемом со всех сторон унылом пространстве
московского двора, было скользко и неуютно. Они слонялись возле гнутых ржавых
железок, которые когда-то давно были каруселькой и лестничкой — в этих
карусельках и лестничках выражалось «благоустройство московских новостроек».
Все время была зима, из своих немногочисленных встреч с
отцом Федор Башилов помнил почему-то только зиму, или отец больше никогда и не
приезжал?..
Они слонялись, и Федор даже пытался лазать по гнутым
железкам — так он себя развлекал — и катался с деревянной облезлой горки,
только кататься было неудобно. В волосатые рейтузы моментально забивался снег и
смерзался в ледяную корку, шапка съезхала на глаза, и узковатое пальтецо мешало
ужасно. Отец смотрел на него с отвращением, а может, это Федор потом придумал,
что с отвращением!.. После он приводил сына домой, где всегда пахло одинаково —
щами и стиральным порошком. По выходным мать стирала и варила огромную кастрюлю
щей, чтобы хватило на неделю. В будни готовить ей было некогда. После того как
отец ушел, она устроилась еще на какую-то дополнительную работу, и Федор за это
на нее очень сердился — она совсем перестала бывать дома, и книжку про Тигру
они больше не читали. Она теперь приходила поздно, садилась на кухне прямо в
сапогах и дурацкой вязаной беретке, которая очень ее портила, закрывала глаза и
сидела так подолгу, Федору казалось, что несколько часов. С сапог натекала
небольшая грязная лужица, и Федор, сопя, тащил из ванной огромную жесткую
тряпку и сосредоточенно ползал по полу вокруг ее ног, подтирал лужицу.
Иногда она открывала глаза, улыбалась и говорила ему, что он
ее «помощник».
— Никто нам не помогает, — говорила она тогда, — ну и ладно.
Мы сами справимся, правда, Феденька, сыночек?..
Он соглашался, пока был маленький, а потом перестал
соглашаться.
Она никогда не плакала, наверное, чтобы не пугать его, и
заплакала только один раз.
Ему было уже лет двенадцать, и он уже ненавидел жизнь,
которой они живут. Ненавидел крохотную квартирку, где был слышен каждый звук,
ненавидел двор, нищету и запах щей и стирального порошка. И постоянную усталость,
в которой жила мать, он тоже почти ненавидел и все вечера проводил у
телевизора, где показывали совсем другую планету: дорогие машины, красивые
женщины, романтика и фейерверк развеселой бандитской жизни — вот что было тогда
в телевизоре!
Мать однажды пришла с работы и, как обычно, сидела на кухне,
закрыв глаза, а в телевизоре очень красивый комментатор значительно говорил
что-то про Париж, про коллекцию картин, про культурные связи и все в таком
духе.
