— Не исключено, — поощрила его она.
— Я пишу поэму, — сказал он, отбросив темную прядь, упавшую ему на глаза. — Вам когда-нибудь приходилось читать стихи Ричарда Барнфилда?
— Я редко читаю стихи, — призналась Элинор. — Иногда обращаюсь к сонетам Шекспира.
Взяв ее бокал с шампанским, он поднес его к ее губам.
— Шекспир, конечно, прекрасен, но весьма старомоден, — изрек он. — Я предпочитаю более волнующий и открытый стиль: «Ее губы, подобные лепесткам алой розы, коснулись края чаши и сделали воду сладкой...»
— Очень мило, — сказала она. — Вы сочинили это прямо сейчас?
Он усмехнулся, разглядывая ее:
— Я мог бы солгать, сказать, что сочинил сейчас, но не хочу вам лгать. — Он снова наклонил к ее губам бокал. — Мед иблийских пчел по сравнению с этой жидкостью, в которую ты окунула свои губы, покажется горьким.
— Что это за Иблия? — заинтересовался Вильерс.
— Это где-то на Сицилии, — ответил Роланд.
Элинор растерянно моргнула, она уже почти увязла в той сладкой паутине, которую он сплел вокруг нее.
— Вы непременно должны прочесть мне всю оставшуюся часть поэмы, — сказала Элинор.
— Боюсь, она не предназначена для этого ужина, — ответил Роланд, коснувшись ее запястья. — Вы знаете, леди Элинор, эта голубая вена... она ведь ведет к вашему сердцу.
— Да? Но как же мне узнать всю вашу поэму, сэр Роланд?
— Я тоже хотел бы ее узнать, — снова вмешался Вильерс.
Роланд отдернул руку от ее запястья так поспешно, словно обжегся. Элинор с досадой взглянула на Вильерса.
— Эта поэма является моей свободной версией «Ромео и Джульетты», — сказал Роланд. — Я не хочу читать ее здесь, потому что очень многие находят поэзию скучной. Все мои домашние находят скучной мою поэму.
— Слишком витиеватый стиль, — сказал сквайр Фестл, — слишком цветисто на мой вкус, хотя его и публикуют.
— Публикуют? — негодуя переспросила герцогиня Монтегю.
— Вы незнакомы с литературным миром, — ответил ей сквайр, — поэтому вас удивляет, что люди из общества публикуют свои стихи. Те, кто публикует свои поэмы, вовсе не стыдятся этого. Стыдно быть неопубликованным и непризнанным.
— Хм-м, — выдавила из себя герцогиня вместо ответа.
— Мой сын был посвящен в рыцари в прошлом году за свою поэму, — с гордостью продолжил сквайр.
— Настоящий трубадур, — сказал Вильерс, оставляя всех гадать, похвала это или оскорбление.
— Роланд сочинил чудесную элегию на смерть принца Октавиуса в прошлом году, — пояснил сквайр. — Королю она так понравилась, что он вызвал Роланда в Букингемский дворец и посвятил в рыцари.
Роланд застенчиво опустил свои длинные, загибающиеся вверх ресницы, которые с самого начала заметила Элинор. Он был чуть более застенчив, чем ей бы хотелось. Энн предупреждала ее, что она должна обуздывать свои желания. Но она, вероятно, переусердствовала с шампанским. А чуть раньше еще и с ромовым пуншем.
— В таком случае почитайте нам что-нибудь, — милостиво предложила герцогиня, смягчившись. — Но только не про принцессу Амелию, не хочу слышать ничего печального, — предупредила она.
— Могу предложить вам отрывок из «Ромео и Джульетты» — сцену, когда он карабкается в ее окно, — сказал Роланд, взмахнул рукой и слегка задел Элинор. — «Приходи, пока пение жаворонков не возвестило о конце ночи», — говорит Джульетта. А он отвечает, что приготовил лестницу из алого шелка, увитую жемчугом, чтобы подняться к ней.
— И это все? — спросила герцогиня, когда он замолчал.
— Все, что я помню, — ответил Роланд.
— Это восхитительно, шелковая лестница, увитая жемчугом, — похвалила герцогиня. — Мне это близко, у меня есть алый чепец, расшитый жемчугом. — Она обернулась к сквайру: — Но вас не смущает, что это сочинение отдает лавкой какой-нибудь модистки?
— Ничуть, мой сын — поэт, весьма известный в высших кругах, он лучше знает, как надо писать поэмы. Мне пока не приходилось краснеть за него.
— То же самое я могу сказать о моих дочерях, — сказала герцогиня, посмотрев на малиновый наряд Элинор и почти такого же цвета лицо. — Дочь моя, сколько шампанского ты выпила? Не пора ли остановиться?
— Не так много, как я, объявила радостно Энн и обернулась к Лизетт: — Дорогая, не могла бы ты приподняться, чтобы я могла выбраться из-за стола, не свалившись под него?
— О, я охотно присоединюсь к тебе, — воскликнула Лизетт, — еда меня не интересует!
— Весьма грациозная птичка, — улыбнулся ей Вильерс.
— Ваша поэма прекрасна, — обратилась Элинор к Роланду, бросив недовольный взгляд на Вильерса.
— Она еще не проработана как следует, в таком виде я не могу опубликовать ее, — ответил Роланд. — Она чересчур витиевата и цветиста, как отметил мой отец.
— Может быть, стоит убрать жемчужины с этой лестницы? — решилась предложить Элинор. — Это не только разорительно, но еще и неудобно. Все равно, что поставить на горох.
— Их можно еще и раздавить, если вес большой или перегрузился выпивкой, — заметил Вильерс. — Это про Ромео написано, «толстый коротышка с одышкой»? Ах, нет, это, кажется, про Гамлета.
Роланд окинул его недружелюбным взглядом:
— Поэзия стоит выше реальности и не нуждается в правдоподобии. Шелковая лестница — это символ страстных желаний.
— Я понял, но меня все же заинтересовало то, как бы это выглядело на самом деле, — не унимался Вильерс. — Клеопатра толкла жемчуг в ступке и выпивала его с вином, чтобы прибавить себе красоты. Значит, раздавить его не сложно.
— Не думаю, — сказала Лизетт. — Впрочем, у меня есть превосходное ожерелье, надо будет попробовать.
Вильерс рассмеялся, глядя на нее:
— Вы большой оригинал, леди Лизетт.
Роланд наклонился к уху Элинор.
— Я рос рядом с леди Лизетт, — сообщил он ей. — Вам известно, что мой брат помолвлен с ней? Это случилось, когда оба они еще лежали в своих колыбельках. Кто знал тогда, что у нее окажется не все в порядке с головой? Если эту помолвку разорвать с нашей стороны, мой отец должен будет выплатить сумму ее приданого. У него этих денег нет. Именно поэтому Ланселот никогда не возвратится под родной кров. Он уехал шесть лет назад. Иногда он пишет нам, надеясь узнать, что она влюбилась в кого-то и сама разрывает помолвку. — Он вдруг схватился за спинку кресла Элинор, вытягивая шею. — Так, приближается самый сумасбродный момент, сейчас она прикажет колоть свои жемчужины.
В самом деле, сцена несколько обновилась с появлением камеристки Лизетт, держащей нитку крупного белоснежного жемчуга на алой бархатной подушке. На лице девушки было написано неодобрение, которое она явно стремилась донести до своей госпожи, но тщетно.
