Он криво улыбнулся ей и ничего не ответил. У нее на коленях набралась целая охапка колокольчиков, поэтому она подняла юбки, чтобы унести их, и они двинулись к одеялам, которые Мак разостлал под сенью дуба. Солнечные лучи танцевали в кроне дуба, пробиваясь сквозь листву, делая ее шафрановой испещряя одеяла призраками молодых листочков. Эван со сей серьезностью расставил колокольчики по бокалам и наполнил их водой из ручья, так что пикник из весьма церемонного мероприятия с тяжелым серебром и накрахмаленными льняными салфетками превратился в детское чаепитие.
После этого он растянулся напротив нее, и Аннабел осознала, что он едва ли вымолвил хоть слово с тех пор, как она казала, что у нее нет грехов.
– Каков твой самый большой грех? – спросила она.
– Моим грехам нет числа, – ответил он. – И думается мне, то, пожалуй, в моей душе полным ходом идет, так сказать, переворот.
– О! – вымолвила она, несколько обескураженная его серьезным отношением к сему предмету. – Тогда скажи на милость, каков твой самый последний грех?
– Вожделение, – сказал он и посмотрел на нее с ухмылкой, напоминавшей волчий оскал. – Я заслужил поцелуй за искренность.
Она почувствовала, как пузырьки смеха поднимаются у нее в груди.
– Это преходящий грех, – заявила она. – Судя по тому, что мне доводилось слышать от деревенских кумушек, вожделение – это то, что мужчина ощущает по отношению к своей супруге лишь непродолжительное время, если вообще ощущает.
– Но не я, – молвил Эван, не обращая внимания на ее шутливый тон. – Полагаю, я буду вожделеть тебя до того дня, как встречусь с Создателем.
Аннабел выгнула бровь, но по какой-то неведомой причине Эван, похоже, совершенно не воспринимал саркастических замечаний. Рядом с ним трудно было быть циничной: слова, казалось, просто-напросто теряли смысл прежде, чем она успевала произнести их вслух. Поэтому она взяла аппетитный сандвич с огурцом и съела его.
Некоторое время спустя он по-прежнему ничего не говорил, и Аннабел уже начинала чувствовать, что тишина становится гнетущей, поэтому она сказала:
– Я не вполне уверена, что вожделение считается грехом, когда оно возникает между мужем и женой. Не то чтобы я твоя жена, но…
– Но будешь ею, – докончил он. – Я думал о том же самом. Мне придется спросить об этом у отца Армальяка.
– Ты ужасно серьезно относишься к этому вопросу, – заметила она.
– У нас нет ни одного бокала, – сообщил он, протянув ей открытую бутылку белого вина.
Она изумленно посмотрела на него.
– Я не могу пить без бокала.
– Неужели? Почему же?
Он забрал у нее бутылку обратно и отхлебнул из нее, перевернув ее вверх дном. Она рассмеялась.
– Я не могу так пить.
– Леди придерживаются утомительного перечня ограничений, – молвил он, вынув колокольчики из бокала для вина и сунув их в стакан, где уже стояло некоторое количество их собратьев. После чего налил ей бокал вина. – И я действительно серьезно отношусь к подобным вещам.
– Почему? – осведомилась она. Вино было слегка игристым и проскользнуло в ее горло вместе со шлейфом из запаха цветов.
– Почему? Потому что я пекусь о своей душе, – ответил он, снова отхлебнув из бутылки.
Аннабел воззрилась на него, пытаясь уразуметь, что именно он имел в виду. Теперь пальцы знали, какими мягкими были его волосы и как они кудрявились на затылке. И она знала, каким было его лицо на ощупь, когда щетина только-только начинала пробиваться, вот как сейчас. И мягкость его губ, и как от их прикосновений у нее слабели колени, так что она падала в его объятия. И его глаза…
– Если ты будешь так на меня смотреть, барышня, – тихо молвил ее будущий муж, – то нам придется положиться на то, что Бог будет милостив и простит нас за то, что мы пренебрегли нашими клятвами.
Она смутилась.
– Я просто пыталась решить, что ты имел в виду, когда говорил о своей душе, – ответила она, уловив в своем голосе нечто похожее на хрипотцу.
– Я имел в виду, что пекусь о своей душе, – сказал он. – Я не могу придумать, как это выразить иначе. Душа – это ценность, которую даровал мне Господь, и я не намерен осквернять ее.
Аннабел нахмурила брови и рассеянно допила вино, что оставалось в ее бокале.
– Ты хочешь сказать, что ты… ты верующий? У него сделался слегка удивленный вид.
– Я не вполне уверен, что ты разумеешь под этим, но подозреваю, что ответом будет «да».
Верующий? Они с сестрами ходили в церковь каждую неделю на протяжении всей своей жизни, но она бы никогда не назвала себя человеком, которым движет нечто большее, нежели простое соблюдение церковных обычаев.
– Я так понимаю, ты не назвала бы себя верующей, – сказал Эван.
– Нет, – молвила Аннабел, – хотя меня, разумеется, нимало не беспокоит тот факт, что ты… я хочу сказать, что я рада, что… – Но она запуталась в словах, не в силах придумать, что еще сказать.
– Так как, по-твоему, я честно ответил на вопрос? – спросил он, перекатившись со спины на живот и оказавшись совсем рядом с ней.
– Что? Пожалуй, – ответила она, все еще пребывая в замешательстве.
– Поскольку именно я отвечал на вопрос, то могу уверить тебя, что так оно и было. Я ответил честно. – Он выжидающе посмотрел на нее.
– О, – пробормотала она, – поцелуй. Хорошо.
Она наклонилась вперед и запечатлела на его губах легкий поцелуй. Такой, какой можно подарить мужчине, сохранившему свои детские верования нетронутыми.
После чего она отстранилась, но он потянулся за ней.
– Мы договаривались не об английском поцелуе, – прорычал он, и внезапно она поймала себя на том, что наклоняется назад – и вот она уже лежит, точно трепыхающаяся рыбина на берегу реки, и этот великан шотландец нависает над ней.
Но выражение его глаз заставило Аннабел позабыть обо всем, что имело касательство к вопросу о церквах, священниках и вере в целом.
– Вы должны мне поцелуй, мисс Аннабел Эссекс, – заявил он; дыхание его согревало ей щеку. —Два, если верить моим подсчетам.
Сама его близость заставляла ее сердце тяжело биться в груди. Однако в то же время она чувствовала, как ее охватывает истома, ощущение покоя, которое она неизменно испытывала рядом с ним.
Теперь Эван наклонялся над ней, опираясь на локти. Тут он опустил голову, и Аннабел закрыла глаза, заслонив от себя и бледную синеву неба, и блеск его волос, и просто позволив миру сузиться до его губ и прикосновения его руки к своей щеке. Уста его были теплыми и требовательными. Они неторопливо, терпеливо повторяли контуры ее губ, задавая безмолвный вопрос, пока она не открыла рот и не приняла его.
– Тебе нравится не пускать меня, не так ли? – хриплым шепотом пробормотал он.
