– Федька умер, – сказала Полина негромкой скороговоркой. –
Троепольский вызвал милицию, и они теперь думают, что это он его… убил.
Ирка ахнула и сорвала с носа очки.
– Гриш, он просил тебя позвонить. Прямо сейчас. Или он имеет
право только на один звонок?
– Иди ты к черту, – рыкнул Сизов и скрылся за своей дверью.
Саша с грохотом обвалил с коленей клавиатуру.
– Господи, – пробормотала Ира, – господи, какой ужас.
Из-за чьей-то двери грянул “Рамштайн” – финальный аккорд
сегодняшней мистерии.
…Или трагедии?
* * *
Вода и так была очень горячей, но, стоя под душем, он все
делал ее погорячее – пока мог терпеть. Потом терпеть стало невозможно, и он
перестал. Весь мир заволокло паром – он даже руку свою не мог рассмотреть,
плечо видел, а пальцы нет.
Вода катилась по лицу, он слизывал ее с губ, и ему все
казалось, что она невыносимо воняет. Отвратительно воняет тюрьмой.
Кто-то из его “временных удовольствий” однажды оставил у
него в ванной гель для душа “Лавандовый”. “Лавандовый” имел крепкий
косметический дух, и он вылил на себя уже пол флакона, но ничего не помогало.
Вода на губах была на вкус, как тюрьма.
Забавно.
Его продержали в кутузке три дня, а потом выпустили, “за
отсутствием улик”. Наверное, если бы улики “присутствовали”, его посадили бы
всерьез. Вот черт, ему даже в голову не могло прийти ничего подобного!..
Вода попала в горло, и он закашлялся. В голове сильно и
быстро стучало – от горячей воды и кашля.
Нужно выходить, иначе он свалится в обморок, ударится
головой о “каминную стойку”, и ему придет конец, как Феде.
Феде проломили голову в его съемной квартире, и менты
решили, что проломил он, Арсений Троепольский, который оказался на месте
происшествия первым, – больше свалить не на кого, больше там никого и не было.
Троепольский работал с Федей всю жизнь. Он не помнил уже,
когда работал один. О том времени ничего не осталось – ни воспоминаний, ни
побед, ни потерь. Насмешница Варвара Лаптева называла их с Федей “Тарзан и
Чита”. Тарзан – начальник. Чита – заместитель. Идеальная пара. Тройка, если
прибавить Сизова, последнего из могикан.
Кто, черт возьми, посмел убить Федю?! Кто?! Зачем?!
В голове вдруг зашумело так сильно, что пришлось опереться о
мокрый горячий кафель и даже приложиться щекой к распластанной ладони. Жестяные
струи лупили затылок, обжигали кожу под волосами. Невыносимо воняло тюрьмой.
Держась за стену, Арсений выбрался из душа, вытерся, морщась от отвращения, и
напоследок немного полил себя туалетной водой из прохладного и гладкого
флакона. Вода называлась “Картье” – серебристые тонкие элегантные буквы по
кругу. Он посмотрел на флакон и сунул его в шкафчик. Шкафчик полыхнул ему в
лицо отраженным светом, и пришлось зажмуриться, и хорошо, потому что смотреть
на себя в зеркало он не мог.
От “Картье” тоже несло тюрьмой. И в квартире был стойкий
запах кутузки, должно быть, из-за одежды, кучей сваленной перед входной дверью.
Он вошел в свой дом и первым делом сбросил с себя все, в чем был, включая очки.
Теперь, покосившись на зловонную кучу, он трусливо перебежал в спальню,
выхватил из гардероба чистые джинсы, напялил их прямо на голое тело и некоторое
время думал.
Только один вопрос его занимал – кто? И, пожалуй, еще один –
зачем? И он ничего не испытывал, кроме горячего и острого, как давешние водяные
струи, бешенства. Еще брезгливость, пожалуй, к самому себе, к своему отвращению
и страху.
И все. Больше ничего.
Он сунул ноги в летние кроссовки, валявшиеся на полу под
одеждой, дернул створку шкафа, закрывая полки и вешалки, и решительно вышел в
холл.
Ему нужна трезвая и холодная голова – собственно, только
такая у него и имелась в наличии! – но куча барахла на полу не давала ему
покоя.
Запах кутузки приблизился, вполз в голову, занял там много
места, освободившегося за три дня бездействия и бешенства, – пожалуй, теперь он
точно знает, что именно испытывает дикий зверь, ни за что ни про что посаженный
в клетку. Три шага вдоль, два шага поперек, стена, решетка, вонь.
Очки валялись сверху, он подцепил их и кинул в кресло,
надевать не стал, а одежду сгреб в кучу – ботинок вывалился, и Арсений
осторожно присел, чтобы поднять его. Той рукой, в которой был зажат ботинок, он
открыл замок, ногой толкнул тяжелую дверь и вышел на лестничную площадку.
Площадка была чистой и просторной, напротив всего одна
квартира, и он даже толком не знал, кто в ней живет. Хорошо бы никто не жил,
ничего не видел, ни о чем не спрашивал!..
– Что ты делаешь?!
Голос грянул из пустоты, и он остановился посреди
лестничного пролета. Куча барахла мешала ему, кроме того, он был без очков.
– Господи, Арсений, что ты делаешь?! Ну, конечно. Картина
Репина “Не ждали”.
– Помоги мне.
Она секунду помедлила, потом подбежала, процокали ее
каблучки, и сняла немного барахла сверху кучи. Сняла и оказалась с ним нос к
носу.
– Что это такое? Куда ты это тащишь?!
– На весеннюю распродажу, – ответил он любезно. – Иди за
мной.
Она послушно потащилась за ним. Она почему-то всегда его
слушалась…
Троепольский дошел до первого этажа, до каморки консьержки,
и свалил одежду на пол.
Консьержка вытаращила глаза.
– Что это вы, Арсений Михайлович? Никак переезжаете?
– Не дождетесь, – под нос себе пробормотал Арсений
Михаилович. Полина расслышала, а консьержка нет.
– Эдита Карловна, это мои… старые вещи. Вы посмотрите, если
вам что-то нужно для кого-нибудь, возьмите, а если нет, выбросьте. – И добавил:
– Пожалуйста.
Он рос в хорошей семье и вырос вежливым мальчиком.
– Давай. Кидай. – Это уже к Полине. Она опять секунду
помедлила и не кинула.
– А ты карманы в этих… старых вещах проверил?
Про карманы он даже не вспомнил. Эдита Карловна смотрела на
них, разинув рот, полный золотых и серебряных зубов. Переводила взгляд с них на
барахло и обратно.
Полина стремительно присела – Гуччи в элегантном полосатом
пальто завозился и занервничал у нее под мышкой – и стала решительно копаться в
одежде Арсения, отыскивая карманы.
Консьержка неожиданно взвизгнула и подскочила так, что
чайная ложка звякнула о подстаканник.
– Господи Иисусе, это что у вас?
