– М-м-м, – сквозь зубы промычал Троепольский, которого Шарон
больше не веселила, и большими шагами ушел от нее в сторону Фединого кабинета.
Через несколько секунд туда влетела Полина Светлова с
собакой Гуччи на руках. Завидев Троепольского, собака оскалилась и тявкнула.
Троепольский мельком глянул на них. Он выдвигал и задвигал ящики Фединого
письменного стола.
– Ты что? Встречался с его племянницей?
Он кивнул. Да где же этот чертов пакет с полоумными
роллерами на картинке?!
– Что она тебе рассказала?
Троепольский задвинул последний ящик, перегнулся на другую
сторону и стал выдвигать там.
– Она очень красивая, – неизвестно зачем сказала Полина. –
Правда?
– Правда.
– Она тебе понравилась?
Он кивнул, не отрываясь от ящиков, и это было хуже всего.
Это было то же самое, что и всегда – “Я сижу у окна. За окном осина. Я любил
немногих. Однако сильно”.
Ему нет дела до Полины Светловой, и не было никогда, и
никогда не будет. Сейчас ему есть дело только до смерти Феди Грекова и до его
племянницы, поразившей его сегодняшнее воображение. А потом и про племянницу он
позабудет, как забывал про всех и всегда, – зачем же она, Полина, так убивается
по нему?!
Не надо было спать с ним, черт возьми!
Он мельком глянул на нее – сверкнули стекла очков, а за ними
очень темные андалузские глаза, в которых была усмешка. Все-то он всегда видел
и замечал, за какими бы вывесками она ни пряталась!
– Полька, ты помнишь, во сколько она приехала? Ну, в тот
день?
– Вечером. Темно было. Да! Ты позвонил около восьми, значит,
она уехала где-то в полвосьмого. А что?
Троепольский нашел пакет, вытащил и бросил его на стол.
– Она сказала мне, что в два часа дня Федя позвонил ей и
пригласил в ресторан.
– Ну и что?
– Он не мог ей звонить – я так думаю.
– Почему?! – поразилась Полина.
– Потому что он уже с утра не отвечал на звонки. Я первый
раз позвонил ему, когда сказали, что едет курьер, это было часов в одиннадцать.
Ну, тот курьер с договором, на который нужно было поставить печать! И он уже не
отвечал. Очевидно, работал, отключил мобильник и трубку не брал. Да и вообще он
пригласить в ресторан ее в тот вечер никак не мог!
– Почему?!
– Потому что на вечер было совещание назначено, по “Русскому
радио”!
– Точно, – пробормотала Полина и перехватила свою собаку,
которая заинтересованно принюхивалась к ее волосам.
– Вот именно. Федька ни за что не пропустил бы совещание
ради ресторана с племянницей. Понимаешь?
Гуччи замолотил в воздухе голыми тонкими крысиными лапками в
облаке редких светлых волос, покосился виновато и сделал движение боками.
Полина ссадила его на ковер.
– Зачем она приезжала? – задумчиво спросила Полина, не
поднимаясь с корточек.
– Зачем она наврала, что он ее приглашал?
– Может, ей что-то нужно было в конторе?
– Уралмашевский макет? – предположил Троепольский
неторопливо. Он вытряхнул фотографии из пакета и теперь раскладывал их, как
пасьянс, по одной. Поверхность Фединого стола стала похожей на акварельную
картинку.
Полина посмотрела на “картинку”, а потом на ее создателя. У
него был сосредоточенный вид.
– Арсений, она никуда не ходила. Она все время сидела…
здесь.
– Где – здесь?
– В круглой комнате. Потом вошли мы с Маратом, и она при нас
же ушла. Марат ее провожал.
– Я знаю, – сказал Троепольский. – Он просил у нее телефон.
Ему она не дала, а мне дала.
– Понятно.
– Что тебе понятно?
Полина Светлова промолчала. Собака Гуччи нервно и
беспорядочно бегала по кабинету, очевидно, удрученная его несовершенством.
– А сколько она была здесь до того, как появились вы с
Маратом?
Полина открыла и закрыла рот. Этого она как раз не знала.
Явилась Шарон Самойленко и сказала, что пришла какая-то девушка. А… дальше что?
Племянница сидела на диване. Шарон мыкалась рядом, Полине
показалось, что она подслушивала, потому что беспокойство ее в тот вечер
вплотную приближалось к истерике. Больше не было никого, только “Рамштайн”
гремел. Да, еще Сизов шел по коридору, но далеко, в районе своей двери.
– Я не знаю, Арсений. Шарон сказала, что девушка дожидается,
а сколько дожидается, я не спросила. Но в любом случае не больше пятнадцати
минут, потому что до этого я в коридор выходила – там был курьер. Я его
отпустила.
– Пятнадцать минут – это много, – все так же неторопливо
сказал Троепольский.
– Зачем тебе фотографии?
– Затем, что я хочу понять, давние они или не слишком.
– А как это можно понять?
– Очень просто, – серьезно объяснил Троепольский, – если
изображенный сидит на коне, в буденновке и с шашкой, значит, давняя. А если в
шортах и с доской для серфинга, значит, свежая.
Китайская хохлатая собака Гуччи подбежала к Полине и
потряслась около нее немного – дала понять, что оценила юмор шефа.
– Там что, есть дата?
– Нет даты, в том-то и дело! Но это явно зима. Зима?
Полина подошла и встала у него за плечом.
– Зима.
– Подмосковье?
– На Альпы не похоже.
– Альпы в расчет не берем. В отпуске он был три года назад,
когда пристраивал племянницу в институт. Я точно помню, потому что тогда
Лаптева пришла и мы переезжали. Значит, зима. Скорее всего, февраль, да?
– Почему февраль?
Троепольский вытащил из пасьянса несколько составляющих и
разложил отдельно.
– Смотри, сколько снега. В январе все растаяло, а в феврале
опять насыпало. И солнце очень яркое, такого в декабре не бывает. Ну что?
– Что?
– Останавливаемся на том, что это февраль? Ему очень нужно
было, чтобы она его слушала, поддакивала или, наоборот, не соглашалась, а лучше
бы сказала: “Ты что, дурак?” и еще “Пошел к черту”, так она иногда говорила,
когда ни в чем не могла его убедить, когда он бывал не прав, когда…
– Какая разница, февраль или нет?
– Да большая!
Он нагнулся – из-за уха вывалилась блестящая темная прядь, –
покопался в портфеле и извлек какие-то длинные белые листы с колонками цифр.
