– Твою мать, – сказал Саша спокойно, перехватил другой рукой
дергающиеся Полинины руки, развернул ее, отпустил руки и сильно ударил по шее.
Полина согнулась над раковиной. В ушах зазвенело, а потом их
будто забило ватой. Что-то дзинькнуло далеко внизу, и она заторможенно подумала,
что это свалились ее очки.
Он опять схватил ее руки.
– Давай, давай, сука!..
И он сунул ее головой в раковину, почему-то наполненную
мыльной водой, и стал топить.
Он отпустил ее горло, которое хотело только одного – дышать,
а дышать водой Полина Светлова не умела, поэтому она моментально захлебнулась
горячей мыльной пеной, которая ринулась внутрь и все там залила.
Полина дергалась и сопротивлялась, но он крепко держал ее
руки, а потом ударил ногой под коленку так, что она не устояла, и навалилась грудью
на мраморный умывальник, и нырнула еще глубже, и прямо перед ее расширенными
остановившимися глазами оказалась золоченая пробка, над которой крутилась
чаинка.
“Последнее, что я увижу здесь, на этой стороне, – это
раковину нашего общего сортира, которым так гордился Троепольский. И больше
ничего. Это будет последнее, на самом деле”.
И тут ее коллега Саша Белошеев выдернул ее из раковины и
прижал щекой к мрамору. Изо рта у нее лилась вода, и он брезгливо отстранился и
посмотрел на свои брюки – не залила ли.
– Троепольскому сказала?
Она помотала головой, потому что вдруг сообразила, что он у
нее о чем-то спрашивает.
– И про карандаш не сказала?
Она не могла дышать, и ноги как будто все время
подламывались, и она в конце концов поняла – это потому, что он методично бьет
ее под колени ногами.
– Про карандаш сказала?! Она опять затрясла головой.
– Молодец, – похвалил ее Саша. – Стукнешь кому, я тебя убью.
Поняла?
Полину била дрожь – такая страшная дрожь, что ее зубы громко
и отчетливо стучали на весь общий сортир.
– Нет, ты мне словами скажи, дорогая. Ты меня поняла или
нет?
– А-а, – прохрипела Полина.
– Словами, сука! Поняла?!
– По…ня…ла.
– Будешь молчать?
– Бу…ду.
– Узнаю, что стукнула, убью, – пообещал Саша совершенно
спокойно. – Мне терять нечего.
Полина мелко дышала и трогала свое горло – никак не могла
поверить, что оно цело и даже способно дышать. Саша посмотрел на нее с
сожалением, словно печалился, что ему пришлось так грубо с ней обойтись.
“Он грубо с ней обошелся” – как-то так или похоже было
написано в романе “Гордость и предубеждение”. Речь, кажется, шла о том, что на
званом вечере героиня поздоровалась, а герой отвернулся. Это было грубо и
недостойно джентльмена.
Саша Белошеев опять аккуратно нанизал на пальцы свои кружки,
в зеркале посмотрел на Полину и двинулся к выходу из сортира. Тяжело
навалившись на край умывальника, Полина смотрела ему вслед.
Он был почти у самой двери, когда она все-таки спросила
искореженным и смятым, низким голосом:
– Зачем? Зачем тебе все это, Сашка? Теперь уже ничего и
никогда… не отыграть назад. Ты не вернешься, понимаешь?
– Куда не вернусь?
– К нам. Мы здесь. Ты там. Пропасть.
– К вам? – пронзительным фальцетом переспросил Саша. – К
вам?! Да я плевать на вас хотел, гении, дизайнеры, твою мать! Зачем вы мне
нужны?! Я вкалывал, а эта сука только пользовалась мной!..
– Какая… сука?
– Троепольский! Он никого не замечает, кроме своей
драгоценной задницы, потому что он один у нас гений, он один все может, а это
ложь, ложь!!
– Саша, – прохрипела Полина и покрепче ухватилась за
холодный мокрый мрамор, на котором еще недавно Белошеев ее душил, – ты же не
дурак. Мы ничего не стоим без него. Мы… пропадем поодиночке. Троепольский же не
просто… художник. Он… бизнесмен. А… мы?..
– Заткнись, – предложил ей Саша миролюбиво. – Все знают, что
ты готова ботинки ему лизать, потому что он тебя трахал. Он всех баб в конторе
перетрахал, потому что, блин, ему все можно! Посмотрим теперь, что ему можно, а
что нельзя! Заказа нет? Нет! А где он? А хрен его знает где! А денежки он взял?
Взял! Уралмашевские ребята шутить не любят, и хозяин у них… серьезный. Они
твоего хахаля в порошок сотрут, к гадалке не ходи. Будешь ему сопли вытирать и
на свою зарплату кормить!
– Почему ты так его… ненавидишь, Сашка? Он же ничего тебе не
сделал. Он тебе работу дал. Деньги. Свободу.
– Свободу? – переспросил Саша, и кружки, нанизанные на его
пальцы, странно и холодно звякнули. – Какую свободу?! Свободу задницу ему
лизать, как вы все лижете, глаза закатывать, когда он свои гениальные идеи
излагает?! На задних лапах ходить и трястись перед ним, как твоя гребаная
собака? Так я не собака! Я не хочу. Я все могу сам, без него!
– Ты украл у него макет.
– Я ничего у него не крал! – крикнул Саша, но как-то не
слишком громко. Наверное, он все время помнил, что в коридоре, за стеной общего
сортира, могут быть люди – “вся королевская рать”, верная Троепольскому! Даже
когда он душил ее, помнил и остерегался. – Я ничего не крал! Это он у меня все
украл! Он у меня жизнь украл! Всю жизнь! Я вкалывал на него, а он…
– Он тебе за это платил, – перебила его Полина и опять
потрогала свое горло, казавшееся чужим. – Негодяй.
– Сука, – отозвался Саша. – Посмотрим теперь, кто кого.
Уралмаш – серьезный заказчик. Слухом земля полнится. Конец его репутации, и
славе, и всему. Все поймут, что на самом деле он никто. Пустое место, дырка от
бублика! Убийца гребаный. Федьку убил, потому что не мог его контролировать. Я
умру от смеха!
– Это ты его убил?
Саша посмотрел на Полину, усмехнулся и повернул золотую
ручку.
– Если стукнешь, я убью тебя, дорогая. Счастливо оставаться.
И он вышел, и она осталась одна и тяжело уставилась в
зеркало, некоторое время смотрела, а потом закрыла глаза – невозможно было
видеть женщину по ту сторону стекла, сил не было.
Самое главное – ни о чем не думать, и Троепольский
старательно притворялся перед самим собой, что не думает. Слава богу, водитель,
подвозивший его до Фединого дома, не пытался с ним разговаривать. Если бы
пытался, Троепольскому пришлось бы его задушить.
В машине воняло автомобильным перегаром и играло радио
“Шансон” – мужественные голоса тянули заунывные песни про тайгу, лесоповал,
вертухаев, рябину красную и любовь несчастную.
“И в запой отправился парень молодой”, – говорила про
мастеров искусств этого жанра мать, и глаза у нее становились сердитыми и
насмешливыми. Отсутствия вкуса она никому не прощала.
