– Почему она тебя… поколотила?
Лера открывала и закрывала дверцы шкафов.
– Она решила, что я… развлекалась с мальчиками, понимаешь?
Она потом кричала, что я проститутка, чтобы я отправлялась туда, где была все
это время, что она меня растила не для того, чтобы я… – Лера глубоко и длинно
вздохнула, – чтобы я… развратничала.
Троепольский понял, что слово было другим. Развратничала –
это слишком мягко.
– Она что, ненормальная?
– Нормальная, но просто… характер такой. Иногда я ее
ненавижу. Даже часто. А когда маленькая была, то все хотела, чтобы у меня была
другая мама. И еще чтобы папа был. У Люси Смирновой из нашего класса был отец,
и я представляла, что это мой. Он такой веселый был, по субботам за ней
приезжал на машине. И мама у нее тоже… славная была, все время смеялась, и они
на дачу ездили, с собакой. Собаку звали Машка. Почему?
– Не знаю, – быстро ответил Троепольский.
– Вот, нашла! – Лера гордо потрясла сморщенным пакетом. –
Как ты думаешь, он заварится? Старый, наверное.
Он взял у нее из рук пакет.
– А ты не могла ей объяснить, что с подругой уроки учила?
– А она, когда в ярости, ничего не слышит и не видит! Толик
говорит, что это такая особенность психики. Ее или надо связывать, или уколы
колоть.
– Какие… уколы?
– Успокоительные какие-нибудь. Ну что? Заварил?
Теперь Троепольский ее жалел – он не понимал таких отношений
с матерью. Его собственная мать всегда была ему другом и советчицей,
насмешливой, острой и словно наблюдающей за ним со стороны. Суверенитет детей в
их семье всегда, безусловно, уважался, у них было право на собственное мнение и
на поступки. Когда Троепольский решил, что учиться ему больше нечему и незачем,
родители лишь кратко прокомментировали ситуацию в том духе, что “не пожалеть бы
после”. Никому и в голову не приходило устраивать истерику с “избиением
младенцев”, если он задерживался у приятелей или у девиц!
Лера поставила на расчищенное на столе место чашки, и
Троепольский, выждав время, когда она отвернется, быстро и воровато ополоснул
их под краном. Кофе было по глотку, на самом дне, и пить на кухне он решительно
не хотел.
Он протиснулся в комнату и плюхнулся на диван. Кофе обжег
небо, а сахар он так и не нашел. Кофе без сахара он не любил, а этот пахнул
как-то странно, то ли деревяшкой, то ли веником – должно быть, и вправду был
старый.
…Что там такое с завещанием? Откуда оно взялось? Или Федя
собирался умереть?! Троепольский голову мог дать на отсечение, что не
собирался!
– Ты пей, – сказала Лера, – а я в душ.
Он похлебал гадкого кофе и еще немного подумал о завещании,
когда дверь в ванную приоткрылась и Лера попросила интимным тоном:
– Ты не подашь мне сумку? У меня там… ножнички.
Почему-то она не сказала: “Дорогой!” Это было бы очень
уместно.
Троепольский поднял с пола ее сумку и сунул в щель.
– Достань, пожалуйста. Я сейчас все вымочу!
За дверью шумела вода, и Лера, кажется, напевала.
Все – от первой до последней минуты, вот этой самой, когда
он рылся в ее сумке! – было невероятно фальшивым, и Арсению стало совсем
скверно.
Чертыхаясь, он принялся рыться в сумке, но на ощупь не
попадалось ничего похожего на ножницы, и тогда он зажег в прихожей свет и снова
начал копаться. Ножниц не было.
Он вытащил записную книжку, потом кошелек, потом еще
какое-то барахло и потряс сумку, проверяя, звенит или не звенит. Что-то
зазвенело, и он продолжил изыскания. Что-то вывалилось на пол, он подобрал.
Что-то холодное, завернутое в белый листок бумаги. Троепольский развернул.
Оказалось, что это растреклятые ножницы, а сам листок
почему-то показался ему знакомым. Он посмотрел.
Сердце ухнуло вниз и закружилось в желудке. Троепольского
чуть не стошнило.
Это был бланк его собственной конторы. На троих у них были
разные бланки – “генеральный директор Троепольский”, “заместитель генерального
директора Сизов” и “заместитель генерального директора Греков”. Этот бланк
принадлежал Сизову, и на нем было написано корявым детским почерком: “Гриша,
спасибо тебе за встречу. Это было волшебно, восхитительно! Я знаю, что ты
должен был вернуться на работу и оставить свою девочку, хотя что можно делать
на твоей работе в девять часов вечера! Я не обиделась, правда. Позвони мне,
когда освободишься. Твоя Л ера”. И дата – день Фединой смерти.
Троепольский подумал: “Черт побери” – или сказал это вслух?
– Ты нашел мои ножницы?!
Троепольский сунул ножницы в мокрую руку, показавшуюся из-за
двери, а записку себе в карман.
Неизвестно, что Лера делала с ножницами, но вода моментально
перестала течь – может, она шланг перерезала?
Он понял, что она сейчас выйдет, и ему придется с ней
разговаривать, черт возьми!
Несколько секунд он быстро думал.
Телефонный звонок. Нелепое свидание – чепуха какая-то!
Ножницы, завернутые в записку, да не просто в записку, а в нечто такое, что ни
с чем другим невозможно было бы перепутать. Если бы она была написана на
фотографии Грини Сизова, то и в этом случае была бы менее красноречива.
Завещание, с которым было что-то не в порядке настолько, что Галя вышла из себя
– как когда-то, когда дочь вовремя не пришла домой. С дочерью тоже неясно, в
духе бразильского сериала, высший пилотаж, кто мать, кто отец, не разобрать ни
за что на свете!
Да еще “Смерть врагам” и диск с макетом, который они ищут в
конторе день и ночь и не могут найти!
– Ты выпил кофе? Или еще пьешь?
– Лера, я должен ехать.
– Почему? – спросила она уже рядом.
– Потому, – ответил он и посмотрел на нее внимательно. Она
была в джинсах и розовой кофточке, волосы абсолютно сухие.
– Где моя рубашка?
– Ах да! Сейчас. – Она опять сунулась в ванную, а
Троепольский, повинуясь скорее интуиции, чем каким-то связным мыслям, выхватил
из книжной полки фотографию – мать и дочь на какой-то скамейке под деревом.
Выхватил и затолкал в карман, тот самый, где была записка.
Лера и не думала его останавливать, и, кажется, Троепольский
знал почему. Она все здорово придумала, умная девочка Лера.
Он сунул ноги в мокрые кроссовки, схватил с вешалки свою
куртку, думая только об одном – ему нужно срочно сделать звонок. Нет, два
звонка. Один из них будет майору Никоненко.
