Троепольский во время молчания изучал вывешенную на стене
грамоту. Грамотой награждался некий участник олимпиады по художественной
самодеятельности Ленутильпромсоюза. Троепольский любил всякие такие штуки.
– Ну вот, – нарушила тишину Варвара и длинно вздохнула. – Я
пойду.
– Иди.
У двери она остановилась, взявшись за ручку, и оглянулась.
Бриллиант – символ великой мужниной любви и благодарности – полыхал на пальце.
– У каждого в жизни бывает последний шанс, – неожиданно и
очень грустно сказала она. – И это совершенно не зависит от возраста,
понимаешь? У кого-то в шестьдесят восемь, у кого-то в пятьдесят три, а у тебя вот…
сколько тебе сейчас?
– Двадцать девять, – буркнул он.
– А у тебя в двадцать девять.
– Да ни хрена он не последний!
– Ну конечно, он последний. Нет, за оставшуюся жизнь ты еще
вполне успеешь перетрахать тысячу разных девиц. Или полторы, если поднапряжешься.
И на этом все. Больше ничего не будет.
– Мне ничего больше и не надо, – пробормотал он сквозь зубы.
Впервые за несколько лет совместной работы он испытывал жгучее, почти
невыносимое желание чем-нибудь в нее кинуть, только бы она убралась.
– Ну смотри, – заключила Варвара. – Тебе виднее.
Вышла и тихо притворила за собой дверь. Сегодня никому из
сотрудников не хотелось видеть шефа. Он тоже не испытывал непреодолимого
желания лицезреть сотрудников.
Надо работать, сказал он себе, поглядев в полированную
дверь, и решительно пошел за стол и очень решительно уселся в кресло, еще
решительней закурил, потом так же решительно нашел какой-то файл и уж совсем
решительно ткнул в него. Файл послушно открылся.
На картинке породистый скакун с презрительным высокомерием
наблюдал за развеселым ушастым осликом, тащившим повозку. Повозка была
нагружена почти до небес, но ослик не отчаивался, бодро тянул ее, посматривал с
озабоченным лукавством.
Реклама отечественных автомобилей, сайт, который очень
нравился Троепольскому, гораздо больше, чем трижды проклятый Уралмаш, из-за
которого все получилось.
Ослик был трогателен и мил. Скакун отвратителен.
“Ехал Ваня на коне, вел собачку на ремне, а старушка в это
время мыла фикус на окне.
Ехал фикус на коне, вел старушку на ремне, а собачка в это
время…
Так что же в это время делала собачка?..”
Это слово “собачка” напомнило ему о чем-то, и он долго и
растерянно пытался вспомнить, о чем именно, и не мог.
Какая еще собачка? Откуда могла взяться собачка?..
Сигарета догорела до фильтра, гадко завоняла и погасла,
испустив напоследок извивающуюся белую струйку. Троепольский посмотрел на
струйку.
Была собака, точно. Была ненавистная ему китайская хохлатая
псина по имени Гуччи, которая тряслась всем телом и брезгливо подбирала тонкие
розовые лапки, если наступала на мокрое. Полька ее обожала.
Он подумал немного. Нагруженный ослик все смотрел на него
лукаво и добродушно.
Последний шанс. С чего Варвара взяла, что последний?.. Разве
бывает в двадцать девять лет последний шанс? Или он бывает во сколько угодно
лет, или вообще от этих самых лет никак не зависит, выпадает, когда ему
вздумается, а потом раз – и нет его, и никаких надежд?..
Полторы тысячи разнообразных девиц вдруг представились ему,
как на подиуме, унылой чередой, потряхивающие “прелестями”, стремящиеся
перещеголять друг друга, оттолкнуть конкуренток, выдрать им волосы, пролезть
вперед, и среди них он сам, Арсений Троепольский, скакун, породистый во всех
отношениях.
И все?! Все? Больше ничего до самого конца?! А что? Тебе
очень это подходит, ты сам знаешь. Зачем тебе… устойчивые привязанности?
Бриллиант на пальце, лысая собака, чашка кофе в постели, кто первый встал, того
и тапки, утренний запах шампуня и чуть подгоревших оладий, разговор ни о чем,
ровный шум воды в ванной, чужие очки под зеркалом, женские вещички на полке,
туфли, сброшенные посреди коридора, портфель, который перепутал со своим, – и
весь мир… Казавшийся таким огромным еще недавно, теперь он вдруг съежился до
размеров этой самой комнаты без окон, где он, Арсений, сидит, уставившись в
гигантский, как аквариум, монитор, а за стенами враждебная среда, осудившая
своего “просвещенного монарха”.
“Там, дальше, ничего нет, – вдруг отчетливо понял
Троепольский. – Правда, ничего нет. Было и куда-то делось.
Ехал Ваня на ремне, вел старушку на коне, ну а фикус в это
время веселился на окне”.
Старушка подкачала. Не выдержала. Не дождалась. Не стала ничего
требовать и караулить, когда его озарит. Его озарило, а старушки и след
простыл.
Он задумчиво раскрошил в пепельницу сигарету. Посыпалась
желтая махорочная крошка. Вот почему даже в самых дорогих сигаретах крошка все
равно похожа на махру?! Он понюхал пальцы. И пахнет махрой.
Подожди, уговаривал он себя. Подожди, ничего же не
происходит! И вообще еще ничего не понятно.
Да ладно, неожиданно громко сказал ему тот самый, запасной
инстинкт. Все понятно. Давай! Посмотри правде в глаза, хоть просто так, чтобы
ты знал, какова она, эта правда, – на будущее. Чтобы жил с этим знанием, чтобы,
так сказать, отдавал отчет, как формулировала Шарон Самойленко. Ну что? Станешь
смотреть?
И Троепольский посмотрел и увидел, и правда оказалась
ужасна, и он сам ужасен в этой правде.
Ну как, спросил запасной инстинкт язвительно, понравился ты
себе? Ничего мальчик, не так ли? А ведь я тебе говорил…
“Заткнись”, – приказал Троепольский, но настырный инстинкт
не заткнулся, продолжал доставать.
Нужно быстро что-то сделать. Что-то изменить.
Только… как?!
Почему-то Арсений был уверен, что уже опоздал, хоть и
неизвестно куда.
Опоздал или нет?..
Он задумчиво вылез из-за стола, походил по ковру, нагнулся и
выудил из-под дивана чашку.
Поехать к ней? Объяснить, что раскаялся – вот так, сидя в
кресле перед компьютером, непосредственно после выволочки Варвары Лаптевой и
перед собранием трудового коллектива, назначенным на завтра, взял и раскаялся?
Она не поверит и будет совершенно права.
Тут в голову ему вдруг пришла мысль о том, что на новой
работе у нее будет новый начальник, и с тем, новым, вдали от Троепольского, она
вполне сможет “крутить любовь”, и неизвестно чем это закончится, и даже, скорее
всего, закончится тем, что она разлюбит старого, то есть его, и больше он
никогда ей не понадобится! Эта была очень глупая, и очень странная, и нелепая
мысль, но больше он не мог думать ни о чем другом.
