Заведующая оглядела свое «бабье царство» сначала поверх
очков, спустив их на кончик носа, а потом снизу, задрав их на лоб.
— Девушки, все по местам. На три минуты опаздываем.
В аптеке все без исключения именовались «девушками», даже
бывшая кассирша Целя Израилевна.
Она состояла на пенсии последние лет тридцать и работала
фасовщицей, потому что жить без аптеки не могла. Ей было лет сто или двести, и
она имела привычку время от времени спрашивать у всех, помнят ли они, как в
Москву приезжала Айседора Дункан и «прелестно, прелестно» танцевала.
Все мялись и от прямого ответа уклонялись, потому что, в
случае если кто Айседору Дункан в Москве не видел, Целя Израилевна пускалась в
рассказы, которым не было конца. Подчас не было и начала, но ее это не смущало.
При этом она нещадно курила, напоминая собой Фаину Раневскую из фильма
«Свадьба», и пряталась от заведующей, которую, по ее словам, помнила «еще
ма-аленькой девочкой».
«Маленькая девочка» — заведующая — с куревом всех нещадно
гоняла, презирала и строгим голосом говорила, что «медицинский работник не
может себе позволить такие безобразные безобразия.»
— Коржикова, переодевайся, и на рабочее место, — строго
сказала заведующая. — Лидия Андреевна, открывайте. Вон уже первые посетители! —
и она кивнула за стеклянную дверь.
Все оглянулись. За дверью действительно маячили две тени.
Эти тени два старика из соседнего дома — приходили каждый день в одно и то же
время, к открытию. Они покупали по очереди — валидол и «таблетированную
валериану». Должно быть, у них был строгий график, кто из них что именно
сегодня покупает. Ни на что другое у них не хватало денег, и они приходили
«общаться», а валидол с валерианой покупали «из вежливости». Им казалось, что
если они покупают, значит, у них есть дело, не просто так они таскаются и
занятых людей от работы отвлекают.
Аптечные «девушки» жалели и любили их, особенно Целя
Израилевна, которая рассказывала им, какой дивный магазин «Пуговицы» стоял на
том самом месте, где нынче построили гостиницу «Минск». Впрочем, старики были
ненавязчивы и интеллигентны, особенно никому не досаждали, и, если «девушкам»
было не до них, они мирно сидели на диванчике под раскидистой пальмой с
жесткими листьями, которые каждый день протирала тряпочкой уборщица Нина.
Вставала на табуреточку и протирала, листик за листиком. Варвара Алексеевна,
заведующая, была большой поборницей чистоты.
— По местам, — как капитан на мостике, скомандовала Варвара
Алексеевна, — рабочий день начинается.
Анфиса помчалась переодеваться, очень отчетливо осознав, что
команда адресована лично ей.
В раздевалке у нее был самый крайний шкафчик, доставшийся ей
по наследству от Клавы Ковалевой, которая год назад ушла в декрет. Клаву в
аптеке любили, вспоминали и из уст в уста передавали всем, кто только желал
слушать, историю ее жизни. Как в детдоме выросла, как потом в фарминституте
выучилась, как оказалась она богатой наследницей, как маньяк полоумный ее чуть
не убил, а майор Ларионов спас, а потом женился…
Анфиса знала историю наизусть, но все равно всегда слушала,
а в той части, где речь шла о «богатой наследнице», — особенно внимательно.
Анфиса стянула клетчатый пиджачок, сунула его в шкафчик и
выхватила халат, хрусткий и переливающийся от избытка крахмала. Заведующая
любила только такие халаты, и в прачечной, куда сдавали аптечное белье, все об
этом знали, потому что прачечная существовала столько же, сколько и аптека, —
наверное, с начала прошлого века.
Анфиса пристроила на короткие волосы легкий белый колпачок,
глянула на себя в зеркало и побежала к двери, но вдруг остановилась, вернулась
и вновь распахнула шкафчик.
Нужно перевесить пиджак. Конспирация, к которой она давно
привыкла, иногда вдруг начинала давать сбои. Какая, к черту, конспирация, когда
все вокруг давно стали своими, а она ведет себя с ними, как с врагами!
Но изменить ничего было нельзя, по крайней мере пока, и
Анфиса Коржикова прекрасно это понимала.
На пиджачке, под самым воротником, пришита приметная
этикеточка одной известной французской фирмы, и именно ее следовало спрятать от
посторонних глаз. Эти самые глаза могли быть только у уборщицы Нины, которая
иногда" как бы по ошибке, заглядывала в чужие шкафы, и хотя вряд ли она
знала, что это за фирма, все равно нужно быть осторожной.
Анфиса завернула пиджачок так, чтобы этикетку никто не
увидел, туфельки тоже задвинула подальше и по длинному и чистому коридору,
застланному линолеумом и освещенному ровным аптечным светом, побежала в
торговый зал.
В коридоре было множество дверей, и на каждой своя табличка.
На одной красовалось загадочное слово «Материальная», на другой грозная
надпись: «Перед тем, как вымыть руки, не забудь снять халат», на третьей
нарисована рюмка и куриная нога, сопровождавшиеся скромной надписью:
«Столовая». Рюмку с ногой придумала Анфиса — шалила, — а нарисовал на
компьютере талантливый программист Славик, подрабатывающий в аптеке составлением
лекарственных таблиц и ведомостей. И Славику, и Анфисе казалось, что это очень
остроумно, а заведующая не возражала.
Анфиса уже почти выскочила в торговый зал, когда в кармане
халата у нее зазвонил телефон. Звонить ей в такое время мог только один
человек.
Этот самый человек и звонил, поняла Анфиса, взглянув на
высветившуюся в окошке надпись.
— Привет, бабуль.
— Здравствуй, моя дорогая. Ты уже открыла свою аптеку?
— Бабуля, ты же знаешь, что аптеку открываю не я! Ее
открывает всегда Лида!
— Ну и что?! — фыркнула бабушка. — Церемония поднятия флага
уже состоялась?
Бабушка всегда так выражалась — чуть более сложно и
витиевато, чем все обыкновенные люди.
— Состоялась, состоялась, — поспешно согласилась в трубку
Анфиса, прикрывая ее рукой, — я сейчас говорить не могу, бабуль, мне работать
нужно. Я опоздала.
— Почему?!
— В пробку попала, — прошептала внучка, — на Триумфальной. Я
тебе потом позвоню, хорошо?
— Не потом, а сейчас, — отрезала бабушка. — Ты помнишь
историю про собаку Баскервилей?
Анфиса насторожилась так, что даже ладошку убрала, которой
прикрывала телефон. С бабушкой следовало держать ухо востро — чуть зазеваешься,
упустишь, и потом ни за что не догонишь, вот такая у нее бабушка!
— Бабуля, ты о чем? Если о старике Конан Дойле, то помню.
Что это ты вдруг про него вспомнила?
— Да я не вдруг и не вспомнила, а у Петра Мартыновича на
участке собака Баскервилей завелась.
Петром Мартыновичем звали соседа, с которым бабушка никогда
не дружила и отчасти даже презирала его, потому что сосед, по ее словам, был
«бестолочью» — забор с его стороны участка давно упал бы, если бы не Юра,
который ведал в бабушкиной усадьбе всеми хозяйственными вопросами. Соседские
собаки через дырки все в том же заборе лезли на усадьбу и вытаптывали ирисы. По
весне сосед разводил в старой детской ванночке «гуано», которое воняло так, что
со всех помоек слетались тучи проснувшихся раздраженных мух. Марфа Васильевна,
Анфисина бабушка, в тот угол усадьбы, ближе к которому располагалось «гуано»,
старалась не заходить, туда направлялся Юра, перелезал через забор и
отволакивал ванночку подальше. Сосед неизменно притаскивал ее обратно и
устанавливал на место с мстительным и озабоченным видом. На участке у него, по
бабушкиным словам, все равно ничего путного не росло. Путного — это значит ни
цветов, ни травы, ни мелких белых роз, которые она обожала. Картошку и
«помидорья», как это называлось на бабушкином языке, она не признавала. Сосед
же считал Марфу Васильевну «барыней» и белоручкой, и эта война продолжалась
столько, сколько Анфиса себя помнила.
