— Клавдия Фемистоклюсовна, от нас до милиции бежать далеко!
— А подземный ход? — спросила Анфиса, которую этот самый ход
продолжал мучить, никак не отпускал, как будто своды его смыкались у нее над
головой. — Насколько я поняла, этот подземный ход был между флигелем и
погребом, то есть поблизости от барского дома. Зачем он был нужен? Кому? Кто
его копал?
— И-и, матушка, — отмахнулась Марфа Васильевна, — разве же
сейчас узнаешь? Может, прадед рыцарские времена очень уважал? Или…
— Скорее всего, не рыцарские времена, — перебил Юра, — а
подпольщиков. Простите великодушно, Марфа Васильевна. Ничего не вспоминается
такого?.. Никто из семьи революционными идеями не страдал?
Все уставились на него в изумлении, словно он сказал некую
непристойность.
— Идеями? — переспросила бабушка иронически.
— Ну да. Вот… совсем недавно писателей на дачах прятали, а
они из себя истопников изображали. В семидесятые годы это было, Леонид Ильич
Брежнев такие игры с писателями очень уважал! А тогда? Разве не скрывали?
У Анфисы загорелись глаза" и вдруг ей стало весело:
— Слушай, бабушка, а что? Это идея! Может, у нас на участке
была подпольная типография?! Может, здесь «Искру» печатали?! И этот приезжал…
как его…
— Кто?
— Бауман, вот кто!
Бабушка помолчала, а потом закурила.
— Почему Бауман?
— Ну, не знаю. Он вроде все эту «Искру» перевозил! Ну вот. В
подполе был печатный станок, а через подземный ход они уходили, когда наезжал
урядник. А?
Воцарилась пауза.
— Во всем этом нет ничего смешного, — отчеканила Марфа
Васильевна через некоторое время и рассерженно постучала тонкой сигареткой о
край пепельницы. Потом прищурилась и посмотрела на дым. — Решительно ничего,
моя дорогая. Все это очень и очень печально. Игры с огнем никогда не кончаются
ничем, кроме пожара. Они очень увлеклись, играя с огнем. Не знаю, при чем здесь
наши предки, но… но это вполне возможно, — заключила она с печальной
твердостью, как бы признавая и свою ответственность за содеянное. — Вы правы,
Юра. Прадед, кажется, даже в Петропавловке провел несколько недель, именно за
помощь «Народной воле». Отец потом его… поручился за него — или залог внес, что
ли! Это они тогда все эту ерунду эволюционную из Германии привозили, из Дерпта.
Все им казалось, что, как только они государя низложат, страна заживет
по-другому, весело, радостно!.. Все будут трудиться на собственное благо и во
имя высоких целей. Только твой Бауман, — язвительно заметила она, обращаясь к
Анфисе, — тогда еще не родился.
— Нет, — вдруг серьезно сказал Юра. — Вы не правы, Марфа
Васильевна.
— Он еще спорит! — простонала с дивана Клавдия Фемистоклюсовна.
— Никто не хотел никакого блага. Может, десяток человек из…
образованных, а остальные… Для остальных это все была только борьба за власть.
Не за идею. Власть привлекательнее всего остального, и ничего нового в этом нет
со времен убийства Цезаря. Этих, которые боролись за идею, просто использовали
те, которые боролись за власть. А террор и тогда, и сейчас — просто террор.
Борьба против своих. Война с мирным населением. Идеалы тут ни при чем, Марфа
Васильевна.
— Террор? Кто говорит что террор?
— Я говорю, — тихо сказал Юра. — «Отпусти им. Господи, ибо
не ведают, что творят»!
Марфа Васильевна перестала постукивать папироской, Клавдия
прекратила стонать и перекладывать на голове тряпку, Анфиса, страсть как
любившая «умные разговоры», больше иронически не улыбалась. То ей все было
смешно, когда она думала про Баумана, а тут перестало.
— Так, кажется, великая княгиня велела написать на могиле
террориста, убившего ее мужа?
Все молчали. Дымилась бабушкина сигарета.
— А надо было на террор отвечать террором, — с силой оказал
Юра. — Как Ленин впоследствии! Вот уж кто ничего не боялся, и за душу свою
бессмертную не хлопотал! А они все прощали, потому что им так Господь велел!
— Ты споришь с Господом? — почему-то на «ты» спросила его
Марфа Васильевна. — Напрасно!
— Я не спорю с Господом! Я спорю с людьми, которые позволили
проделать с собой то, чего нельзя было позволять! Почему я должен прощать
какому-то подонку смерть своего любимого человека?! Только потому, что Господь
призывал прощать! Но я не могу простить, я не бог! Это он может, потому что он…
он знает все лучше нас и очень давно живет, а я не могу! Я готов забыть, но
простить — никогда! И самое главное, что я не хочу, — вдруг добавил он свирепо
— не хочу прощать. Я здесь живу, и то, что они когда-то сделали со страной, они
сделали и со мной. Я всю жизнь занимался грязной работой, подчищая за
мерзавцами, которые на свет родились только потому, что великая княгиня
когда-то простила того подонка! Если бы она не простила, мерзавцев было бы
меньше, как вы не понимаете?!
Все молчали и смотрели на него, и Клавдия Фемистоклюсовна,
сдернув с головы тряпку, приподнялась и села на диване, и у Марфы Васильевны от
сигареты отвалился столбик серого пепла и неслышно упал на скатерть. Она даже
не заметила.
Анфиса Коржикова подошла к нему, взяла его за запястье и
пожала.
— Ничего, — сказала она. — Все нормально, Юра.
Вид у него был довольно дикий.
Бабушка моментально взяла все в свои руки. Велела Клавдии
перестать валяться, смахнула пепел в пепельницу, потребовала чай, ватрушку и
бутерброд с колбасой. Клавдия захлопотала, Юра посидел-посидел, закурил и
расслабился, и разговор от высоких материй перешел к более приземленным.
— А вот у меня есть замечательная истерия, — поглядывая на
Юру с каким-то новым чувством, начала Марфа Васильевна. —И как раз про
революционэров, раз уж у нас такой… разговор. Вы толкуете про борьбу за власть,
а я вам скажу, что там у них, у большевиков, еще была страшная борьба за
мужиков. Да, да, — сказала она, заметив, что Анфиса улыбается, — всем
революционэркам хотелось получше устроиться, и они боролись за свое место под
солнцем. Ну, Ленин, самый перспективный в смысле власти, к тому времени был уже
абонирован, и разженить его с Надеждой не было никакой возможности. Оставалось
некоторое количество мужичков помельче, и за них все отчаянно сражались. Был
среди них такой приличный немецкий дяденька по фамилии Ренгник. На него в свое
время положила глаз Землячка, но он ее отверг, можете себе представить! Он ее
отверг и женился на обыкновенной девушке, вовсе не революционэрке, можете себе
представить! Она была толстушка, веселая и с чувством юмора. А сам Ренгник был
такой трогательной души человек, что из пролетарского кремлевского буфета,
когда в стране был голод, этой своей жене приносил кусочек курочки. У него
нагрудный карман пиджака всегда был сальный, потому что он курочку клал туда.
