— Откуда вы знаете, есть из-за чего или нет?! — вспыльчивым
шепотом спросила Наталья.
— Да неужто трудно догадаться, голубушка? — Совсем рядом, у
нее под носом был его вытертый клетчатый шарф, морщинистая щека в красных
прожилках, и пахло от него нафталином и старостью.
— И о чем же таком вы догадались?!
— Да вы не обижайтесь, не обижайтесь на меня, — заторопился
старичок и, стараясь быть как можно более убедительным, придвинулся к ней еще
ближе. Наталья несколько сдала назад и чуть не свалилась со своего откидного
места без спинки.
Старичок вздохнул. Наталья посмотрела на его руки. Одна была
в коричневой вязаной перчатке — на большом пальце дырка, — а вторая, которой он
придерживал пакет, без всякой перчатки. Ей вдруг показалось, что ему как
минимум тысяча лет, такими старыми были руки. С набухшими и перекрученными
венами, сморщенной, истончившейся кожей, из которой вылезали шишковатые кости,
и кожа не могла ни скрыть, ни приукрасить их рельефа, страшного в своих голых
подробностях, как человеческий череп.
Тысяча лет?..
— Не надо так переживать, — зашептал старичок убежденно, — и
не потому, что оно того не стоит. Что тогда стоит, если не это?
— Что? — опять переспросила Наталья, чувствуя себя очень
глупо.
— Все будет просто прекрасно, — пылко сказал старичок. — У
вас все будет просто прекрасно, я-то знаю.
— Если это вы про то говорите, что все — она хотела сказать
«старые», но в последний момент спохватилась и сказала «пожилые» — из
деликатности. — Все пожилые все знают про молодых и про то, что их проблемы —
ерунда, а вот раньше было время…
— Позвольте, голубушка, как же ерунда, когда совсем никакая
не ерунда, — перепугался старичок. — А время ни при чем, дорогая. Время всегда
одинаково плохо или одинаково хорошо. Доживете до моих лет, поймете.
В этом тоже было что-то наигранное и театральное, будто из
пьесы про «вечную проблему отцов и детей», как писали в критических статьях о
«современном театре и драматургии сегодняшнего дня».
— Нет-нет, — шепнул старичок ей в самое ухо-Драматургия тут
ни при чем. И театр тоже. Я, знаете ли, и сам театр не жалую. А уж греки-то…
знаете, это было очень смешно, а им казалось, что они играют… трагедии.
Голубушка, а маски!.. А царь Эдип? А Орфей вместе с Эвридикой! Впрочем, Эсхил
был довольно милым человеком, а Софокл…
Наталья кивала, как заведенная, и, заметив это, старик
остановился и засмущался.
— Это я, как говорится, не в том смысле, — жарко зашептал
он, — вы не думайте, голубушка, что я сумасшедший и что меня бы надобно упечь….
Как один из ваших написал… к профессору Стравинскому в клинику. Шизофрения,
мол, и всякое такое. Тоже талант, большой талант, хоть и не Софокл, конечно.
— Кто… не Софокл? — переспросила Наталья, краем сознания
опасливо отмечая, что старичок, может, и безобиден, но ненормален, это уж
точно.
— Да этот ваш, — охотно объяснил старичок. — Писатель. Они
все, писатели, знаете ли, немного якшаются с сатаной. Уж я-то знаю. Но когда
это не переходит границ, мы смотрим сквозь пальцы, голубушка. Ну, куда же
деваться! Гении, гении, мы их бережем, они наперечет. Во все времена наперечет.
Да и посылать их часто нельзя, тонкие натуры, чистота восприятия, болезненность
реакций… Вот и приходится ездить, а что поделаешь?.. Нынче все заняты!
— Кто?.. — тупо спросила Наталья и сглотнула. В горле было
сухо. — Куда ездить?
— Гении, — сказал старичок с чувством и махнул рукой в
коричневой вязаной перчатке. — А ездить к вам, сюда. Я очень люблю ездить, хотя
мне это тоже тяжело. Слишком много впечатлений.
— Где? — снова тупо спросила Наталья.
— Да здесь у вас! — воскликнул старичок с негромкой досадой,
а потом словно спохватился:
— Ох, простите, голубушка! Заболтал я вас совсем, но
вынужден, вынужден был вмешаться! Нельзя никогда не вмешиваться, эдак с ума
сойдешь совсем.
— С ума сойдешь?
— Ну да, — сказал старичок нетерпеливо. — Так вот говорю
вам, голубушка. У вас все будет хорошо. Только прошу…
Он опять придвинулся, перехватывая ее пакет, и на нее опять
пахнуло нафталином и лавровишневыми каплями — глубокой, неотвратимой, печальной
старостью, у которой впереди только смерть.
— Прошу вас, голубушка, вы не раздумывайте слишком долго. И
не берите ничего в голову. Ведь это так просто. Проще и не придумаешь!
— Что просто? — как зачарованная, вновь переспросила
Наталья.
— Любовь, — нетерпеливо сказал старичок. — Как хороша была
задумка, а? Как хороша! А люди все испортили. И портите раз за разом, вот что
скверно! А вас я попрошу, уж раз я сам… Слушайте только себя, поверьте: все
возможно, перестаньте страдать, и все будет просто отлично.
— Как можно перестать… страдать?
— Перестаньте, и все, — приказал старичок нетерпеливо. — У
вас точно нет никакого повода, я-то знаю!
— Да откуда вы знаете?! — крикнула Наталья, и тут в сумке у
нее зазвонил телефон.
Звук был резкий, сверлящий — трли-инь, трли-инь!..
Наталья сильно вздрогнула и как будто проснулась.
Маршрутка ехала по скудно освещенной дороге, ее трясло и
качало, и пассажиры тряслись и качались вместе с маршруткой, сгорбив спины,
прижимая сумки. Полотнище газеты трепетало перед Натальиным носом, сбоку дремал
старичок с ее пакетом, а в сумке звонил телефон.
Что это было?
Сон?.. Бред?.. Галлюцинации?..
Она полезла в сумку и, как давеча кошелек, долго искала
телефон, который трясся на самом дне и все заливался, заливался, и сосед
вынырнул на поверхность своей газеты и покосился с неудовольствием. Кажется,
хотел что-то сказать, но промолчал.
Телефон звонил, двигатель надсадно гудел, газета плавала
перед носом.
Тоска, тоска…
Она нашла телефон, запястьем вздернула на лбу шапку и нажала
кнопку:
— Да.
— Наташ, выходи, а?
— Да, — повторила она растерянно. — Да, я слушаю!
— А я говорю, — сказали в трубке с неудовольствием. — Ты
слушаешь, а я говорю. Выходи, а?
— Откуда… выходить?
— Выходи из своей маршрутки.
Наталья зачем-то отняла от уха телефон и посмотрела на него.
«Частный номер» — было написано в окошечке.
Частный номер означает, что звонит Илья. Больше ни у кого из
ее знакомых не было никаких «частных номеров». «Частные» телефонные номера
бывают в другой жизни.
