Говоря это, Милюкова заговорщически подмигнула Марье, приглашая ее посмеяться над соперницами. Невесты, не догадываясь, что над ними подшутили, разом перекрестились, а девчушка с испуганными глазами даже руки до лба донести не смогла, только пискнула, словно пичужка. В это время за дверью крикнули:
– Хлопова Марья!
– Э, плохо дело. Первую не выберут, – напутствовала ее Милюкова, а остальные невесты облегченно вздохнули.
Постельничий отвел Марью в Переднюю избу и оставил одну. Марья огляделась. Палата была трех саженей в длину и трех саженей в ширину – не просторней обыкновенной избы. В стене прорублены три красных окошка, в отчем доме в Коломне также было три окошка, а больше и не прорубишь на трех саженях, составляющих обыкновенную меру бревна. Но, конечно, смешно было сравнивать отчий дом с царскими хоромами. Одна литая серебряная подволока под потолком чего стоила! Подволоку устроил сторож от Золотого дела из Немецких Палат Михаил Андреев Сусальник, только не полностью закончил работу, ибо государевы хоромы продолжали наряжаться после польского разорения.
Почти до самой подволоки возвышалась сень, которую поддерживали четыре вызолоченных столбика на резных лапках. Сень была сшита из камки бурскою с золотыми кругами, а в кругах шелк бел, зелен и лазорев. Под сенью на невысоком возвышении из двух ступенек стояло кресло со спинкой, обитой червленым турецким атласом с разводами. Это было малое царское место, восседая на котором, великий государь принимал ближних людей.
Бояре долго ждали в Передних сенях, пока их допустят пред светлые очи государя. В сени выходил комнатный стольник, приглашал в избу. Приглашенный входил и кланялся большим обычаем – в землю и не единожды, а отвешивал до тридцати земных поклонов. Государь же, сидя на царском месте, никогда против боярского поклона шапки не снимал.
Сейчас царское место пустовало. Марья обошла его и увидела, что один из углов избы прикрыт завесой из драгоценной ткани с вышитыми по ней зелеными травами. Завеса шевельнулась, и из-за нее вышел Миша.
– Миша! Что ты здесь делаешь? – невольно воскликнула она и тут же прикусила язык.
Марья Хлопова знала, конечно, как не знать, сама была свидетельницей, как Мишу избрали на царский престол. И при всем том она просто не отождествляла приятеля детских лет с великим государем. Будто вошел Миша в Ипатьевский и сгинул навек. Бабушка тоже говорила только о государе Михаиле Федоровиче, словно не знала его ребенком. И вот сейчас Марья стояла ошеломленная очевидной, но совершенно не укладывавшейся в голову мыслью, что Миша и есть тот царственный жених, ради которого со всех концов государства свезли лучших невест.
Он подрос и пополнел, оброс реденькой бородкой, но в остальном мало изменился. Особенно взгляд его, мягкий и кроткий, напоминал прежнего Мишу. Пока Марью вели в переднюю избу, постельничий Михалков на ходу давал последние наставления о том, как подобает держать себя перед государем. Похоже, Мише подобных наставлений никто дать не осмелился, и теперь он стоял, застенчивый и смущенный, не зная, как начать разговор.
– Помнишь ли ты меня, Ми… – пришла на помощь Марья и осеклась, сообразив, что нельзя же называть великого государя Мишей.
– Помню, Машенька! – радостно заговорил Миша. – Бывает, бояре возьмут меня под руки и ведут в Успенскую церковь, а я закрою глаза и вспоминаю, как мы на площади ворону стащили. Поверишь ли, та ворона мне милее жареных лебедей, которыми сейчас потчуют. И в Расстригином доме спокойней жилось, чем в царских палатах. В ту пору никому, опричь матушки, до меня дела не было; ныне же всякий докучает, всякий норовит выпросить чин или деревеньку. Ближние люди наушничают друг на друга, все скользкие, хитрые, начнут говорить – как неводом оплетут. Голова идет кругом, не у кого совета спросить. Уповаю, жена поможет. Вдвоем легче. Будет у меня жена, заступница и советчица.
Марья слушала его речь и думала, что Мишины упования покоятся на зыбкой почве. Конечно, по обычаю женитьба будет означать, что он достиг совершеннолетия и отныне может поступать по своей воле. Только ведь надо иметь свою волю. Мише не позволят выбрать невесту, правильно Милюкова сказала. Дадут ему в жены такого же ребенка, как он сам, дабы Марфе Ивановне и боярам было вольготно.
– Помнишь, как ты меня спасла от казацкой плети на Каменном мосту? Платок, коим ты мне голову перевязала, храню по сей день. Погоди-ка!
Миша расстегнул высокий, шитый жемчугом ворот, сунул руку глубоко за пазуху и вытащил наружу золотую цепочку с иконками и тремя нательными крестами, освященными в святом граде Иерусалиме. На цепочке между крошечными иконками висел парчовый мешочек, в каких обычно хранили частички мощей святых праведников. Миша вынул из мешочка платок с бурыми пятнами крови.
– Остался ли след от удара? – спросила Марья. – Затянулось, чай. Ровно и не было ничего. Пора бы забыть.
– Нет, нет! – Миша робко взял двумя руками ладонь девушки и прижал ее к своей щеке.
Они стояли друг напротив друга долгое время, пока в сенях не послышалось нарочитое покашливание постельничего. Миша бросил испуганный взгляд на низенькую дверцу.
– Машенька, тебе пора уходить. Помнишь, я обещал отблагодарить тебя за платок. Возьми ширинку, она не простая.
Да уж не простая была ширинка – маленький платок или полотенце, которое подал ей Миша. Ширинка тончайшего шелка, а по шелку окатанным гурмыцким жемчугом вышит двуглавый орел – герб Московского царства, унаследованный от Византии. Матовым блеском переливались три венца над орлиными головами – царств Казанского, Астраханского и Сибирского. Разглядывать дивный подарок было некогда. Постельничий кашлянул вторично и на сей раз уже требовательно. Марья, спрятав ширинку в длинный рукав, поклонилась низким поясным поклоном и вышла в сени. Михалков, оттолкнув ее, заспешил в Переднюю избу.
Когда Марья поднялась на вышку, заждавшиеся невесты повскакали с лавок и столпились вокруг нее. Всех разбирало любопытство. Дворянские дочери и княжны наперебой сыпали вопросами о том, один ли государь или с матушкой, велят ли в палатах просто пройтись или расспрашивают? Будут ли иные испытания? Последний вопрос особенно всех волновал.
– Скоро ли нас будут на постелях испытывать? – вопрошали сразу несколько невест.
Марья, которую рассмешил куриный переполох, из озорства ответила:
– На постелях не будут, а сразу велели немцу-лекарю всех осмотреть через хрустальную трубку.
Сказала и пожалела, потому что после этих слов девочка-невеста, единственная, кто остался сидеть на лавке, ойкнула от ужаса и тихо сползла на покрытый сукном пол, уставив в потолок широко раскрытые остекленевшие глаза.
– Ну, говорила я, что сего не миновать, – всплеснула руками Милюкова и деловито захлопотала над лишившейся чувств невестой. – Перво-наперво надобно волосы ослабить, потом уксусом виски натереть. Эй, девки, возьмите с поставца склянку с уксусом!
Марья схватила темно-зеленую склянку и подала Милюковой.
