– Дайте платок смочить, – обернулась она к невестам, но никто даже не шевельнулся, не желая и малым пожертвовать ради соперницы.
Марья вспомнила про ширинку, спрятанную в рукаве, и, нисколько не раздумывая, бросила ее Милюковой. Она вдруг уронила склянку, уставившись на ширинку таким же остекленевшим взором, как лежавшая навзничь девочка. В светлице резко запахло уксусом.
– Эх, раззява! Держи, пока все не вылилось! – крикнула Марья, выхватила из рук Милюковой ширинку и попыталась смочить ее в пролитой лужице. Но уксус уже впитался в толстое сукно.
– Нет ли у кого нюхательной соли? – в отчаянии спросила Марья.
Ее вопрос повис в мертвенной тишине. Невесты, словно завороженные, смотрели на двуглавого жемчужного орла и пятились назад. Не понимая, что с ними происходит, Марья выбежала из светлицы, чтобы позвать на помощь. Внизу у лестницы стояли постельничий и подьячий. Они были увлечены разговором и не видели Марью.
– Как же остальные? – недоумевал подьячий.
Постельничий Михалков, весь красный и какой-то взъерошенный, позабыв, что разговаривает с низшим, отвечал сипловатым говорком:
– Остальных не велено и на глаза пускать. Никогда такого с великим государем не было, – он снял высокую горлатную шапку, вытер мокрый лоб и с нескрываемым рабским ликованием сказал: – Я было перечить дерзнул, так государь изволил ножкой притопнуть и чуть меня не прибил…
Марья прервала их разговор:
– Там одной невесте плохо!
Подьячий сразу же пал ниц и быстро-быстро, как рак от бредня, уполз задом в сторонку, а Михалков бухнулся на колени, три раза приложил свой лысеющий лоб к полу и только после этого поднял голову и, умильно шевеля толстыми усами как кот, держащий во рту мышь, произнес сиплой сладенькой скороговоркой:
– Не изволь, государыня, беспокоиться. Ту досадительную девку сейчас же из хором вынесут, дабы она не докучала государыне.
– Какой государыне? – удивленно спросила Марья.
– Тебе, матушка! Великий государь соизволил избрать тебя в супруги и о том по обычаю знак дал, – постельничий кивнул на шитый жемчугом платок, который Марья мяла в руках.
Глава 7 Золотая клетка
Марью разбудил бой колоколов на Фроловской башне. Било часомерье, устроенное сербом Лазарем, пришедшим с Афонской горы. Летописец с удивлением писал, что часник сотворен человеческой хитростью, «преизмечтано и преухищрено». С той поры миновали многие десятилетия, колеса и валы преухищренной махины износились. Давно нужно было заменить старинное часомерье, но после великой разрухи накопилось множество других неотложных дел. В Кремле привыкли, что часы на Фроловской башне изрядно забегают вперед, и сверяли время по бою часов на Ризположенских и Водяных воротах, что против тайника. Зная, что часомерье торопится, Марья заснула и вновь проснулась от громкого боя часов на Тайницкой башне. Одновременно с колокольцами башенных часов ударили в медные литавры походные боевые часы с будильником, стоявшие в опочивальне.
Башенные и походные часы отбивали разное время. На Руси сутки делили на дневные и ночные часы. Первый час дня отбивался при восходе солнца, первый час ночи начинался при закате. Количество дневных и ночных часов менялось в зависимости от времени года. Зимой, в январе, было восемь дневных часов и шестнадцать ночных, а летом, в июне, – семнадцать дневных и семь ночных. Надобно было только прибавлять и убавлять в уме дневные и ночные часы каждые две недели, следя за лунным течением, – вот и вся хитрость.
В отличие от башенных походные боевые часы и воротные часы, которые вешали на ворот платья, показывали время по счету богемскому и итальянскому. Иные часы показывали по счислению вавилонскому, другие – по иудейскому или же начинали день с полуночи, как принято латинскою церковью. Таким образом, башенные часы пробили первый час дня, возвещая восхождение солнца, а боевые походные часы немецкого дела пробили пять часов утра – обычно в это время Марья вставала в отчем доме в Коломне.
В Кремле все беспробудно спали. Громкий бой будильника не разбудил ближнюю сенную боярышню Машку Милюкову, сладко разметавшуюся на кошме на полу у постели. Стараясь не наступить на боярышню, Марья слезла с постели и подошла к часам, стоявшим на красном окне. Часы были медные, вызолоченные с фигурами. Вызолоченный слон был запряжен в телегу с медным золоченным же мужиком. На спине слона помещалась ажурная башенка с вращающимся циферблатом. Нюрнбергские часовых дел мастера придумали, чтобы с боем литавр слон поднимал хобот и медленно перебирал передними ногами. Медный мужик ни ногами, ни руками не шевелил, только праздно лежал в телеге. Всякий раз, когда золоченый слон переступал ногами, Марья вспоминала Варшаву и настоящего слона, преклонившего перед ней колени. Вот и исполнились слова, что слон встает на колени только перед царями и царицами.
Она теперь царица. Случилось сие нежданно и негаданно не только для нее, но и для всех ближних к царю людей. Когда весть об этом разнеслась по Кремлю, начался великий переполох. Послали за великой старицей Марфой. Однако мать не смогла отговорить сына, а бояр он и слушать не захотел. Пришлось братьям Салтыковым, Борису и Михаилу, первым людям близ государя, скрепя сердце звать Хлоповых в царские хоромы. Встретили их там неласково, часа два протомили в Передних сенях, надеясь, что государь образумится и изменит свое решение. Хлоповы стояли ни живы ни мертвы в ожидании государева указа. Наконец их позвали в Переднюю избу, куда вышел государь Михаил Федорович и самолично возвестил трепещущим дворянам, что он произволил взять для сочетания законным браком Марью Хлопову и чтобы они, ее родичи, отныне были при великом государе близко и служили бы ему честно и верно. При этих словах Иван и Гаврила Хлоповы со всей своей родней повалились в ноги великому государю и благодарили за неизреченное жалованье. Говорил, впрочем, один только Гаврила, потому что отец невесты, Иван Хлопов, от страха и треволнений словно лишился рассудка.
Марье установили чины по царскому чину, то есть честь и бережение к ней держали как к самой царице, и дворовые люди крест ей целовали на верность. И на Москве, и во всех городах теперь за нее возносили молитвы, поминая на ектеньях ее имя сразу за именем государя вся Руси. Правда, поминали не Марью. По старинному обычаю ее нарекли другим, царским именем. Марью назвали Анастасией в честь Анастасии Романовой, первой супруги царя Ивана Грозного. Государь Михаил Федорович не желал разлучаться со своей невестой, может быть, опасаясь, что чужие козни расстроят свадьбу, назначенную через два месяца. По его настоянию невесту взяли в «Верх», то есть в царские хоромы.
От затейливых хором Расстриги, в которых Марья укрывалась от голодных жолнеров, ничего не осталось. Хоромы Лжедмитрия постигла участь палат Бориса Годунова, ранее снесенных Самозванцем. Были разобраны также брусяные хоромы царя Василия Шуйского. Каждый новый хозяин Кремля стремился сровнять с землей память о своем предшественнике. По обычаю царицы и жены знатных людей жили на своей женской половине, а кому позволяли средства, тот строил супруге отдельные палаты. Марье отвели терем рядом с государевыми хоромами. Старинный терем слыл светлым чердаком царицы Настатьи Романовны. В этом тереме провел последние месяцы своей жизни царь Иван Васильевич, тоскуя по своей первой и самой любимой супруге. Имя царя продолжало внушать такой страх, что светлый чердак уцелел даже в самую отчаянную разруху. Теперь Марию тоже звали царицей Анастасией, и светлый чердак стал ее домом. Чердак стоял на белокаменной сводчатой подклети, сложенной зодчим Алевизом Фрязином. Был он невелик – сени, передняя палата и две комнаты. В старинных хоромах все дышало Иваном Грозным. Пожилые девицы-боярышни зловещим шепотом рассказывали, будто по ночам царь приходит на чердак, заглядывает в самые дальние углы и зовет свою супругу.
