Государя Михаила Федоровича вывели на Красное крыльцо, с которого когда-то смотрел на хвостатую звезду смертельно больной Иван Грозный. Обычно при царском выходе на всех ступеньках крыльца толпились сотни стольников, спальников, стряпчих. Но в этот промозглый вечер царя сопровождали мать, тетка и немногие ближние люди.
– Словно стрела, пущенная из ляшских пределов, – мрачно сказал кравчий Михаил Салтыков, глядя на черное небо.
– Типун тебе на язык! – накинулась на племянника старица Марфа. – Нашел чем утешить великого государя!
Михаил Федорович подумал, что двоюродный брат прав. Хвостатая звезда напоминает стрелу, обращенную острием на Московское государство. И откуда она взялась? Все было тихо и благостно! Со шведами замирились. Король Жигимонт, с такими потерями взявший Смоленск, вроде бы расхотел воевать. Как вдруг литовский королевич вспомнил, что московский престол обещан ему. Грозится снять шапку Мономаха вместе с головой. Да разве ему, Михаилу Федоровичу, нужна царская шапка! Чего доброго в царской власти? С утра до ночи голова болит от забот. Приходится слушать скучные челобитные, которые невнятно зачитывают дьяки. Конечно, матушка и бояре подскажут, что отвечать, но не по душе ему царская служба. Жаль, что литовский королевич латинской веры. Если бы Владислав Жигимонтович согласился принять православный греческий закон, он с радостью отдал бы ему алмазный посох Ивана Грозного, от коего одни беды и несчастья. Тогда можно было бы навсегда уехать из Кремля, жить в своей костромской отчине Домнино. Можно было бы, наконец, жениться на Машеньке. Ведь дворянская дочь Хлопова стала бы ровней опальному. Они родили бы деток, растили бы их себе на радость, ездили два раза в год в Ипатьевский, жертвовали посильную лепту братии и вечно благодарили бы Господа за тишайшую жизнь.
Мечты царя прервали слова боярина постельничего Константина Михалкова:
– Пусто в Кремле! Чую, неспроста! Королевич ныне в Тушино. Не повторились бы тушинские перелеты.
Тушинскими перелетами с издевкой называли перебежки бояр от Василия Шуйского к Тушинскому вору. Бояре отъезжали от царя Василия к Лжедмитрию в Тушинский лагерь, целовали крест на верную службу, получали от вора чины и награды, а через короткое время возвращались к Василию и опять целовали крест. Поскольку дорога от Москвы до Тушино была недальней, бояре успевали утром послужить одному царю, а вечером – другому. Некоторые боярские роды устроились хитрее. Старший брат сидел в Боярской думе с Василием Шуйским, а младший думал думу с Тушинским вором. Поддерживая постоянные сношения, бояре сравнивали пожалования и потом каждый бил челом, что брат-де получил от лжецаря больше, чем он, боярин, от истинного государя. В тушинских перелетах участвовали почти все бояре, не исключая Романовых. Поэтому для старицы Марфы слова постельничего были как нож по сердцу.
– Зябко на Красном крыльце. А паче бросает в дрожь от ваших двуличных речей! – гневно сказала она. – Сама отведу государя в палаты, а вы злословьте тут, лукавые слуги!
Мать взяла сына под руку и увела его с крыльца. Старица Евтиния спросила боярина постельничего, какие слухи ходят по Москве? Михалков, нервно теребя усы, ответил:
– Чернь волнуется! Открыто толкуют, что Москве непременно быть взятой от королевича. Кто бежит из града, а иные дерзко измыслили расправиться с боярами. Собираются перебить ближних людей и пограбить их имение. Поеду-ка я к своему двору, дабы защитить его от подлого люда.
Когда Михалков удалился, Борис Салтыков с презрением сказал:
– Празднует труса боярин постельничий! Как вотчины и поместья выпрашивать, так всегда подле государя! А как пришла беда – след простыл!
– О себе тоже надобно подумать, – возразила ему мать. – Проведайте свои дворы, не разбили ли их лихие люди, пользуясь темной ночью.
Оставшись одна на Красном крыльце, старица Евтиния крепко задумалась. Излиял Бог на Московское царство фиял гнева своего! Воеводы божатся, что прогонят ляхов, но острый бабий глаз видит, что мужики растерялись. Совсем недавно они уверяли, что королевич крепко застрял под Можайском и опасаться его нечего. И вдруг королевич в Тушино, а воеводы только руками разводят. На кол посадить мало за такое упущение. Токмо теперь не о том следует мыслить.
В смутное время немало царей переменилось. Бояре научены на горьком опыте, как спастись в первые, самые опасные дни, когда режут и грабят без разбора. Сыновья отсидятся в хорошо укрепленных дворах, а она, старица, укроется за стенами обители. И не ляхов надобно опасаться, а своих же русских, холопов и посадских, жаждущих свести счеты с богатыми и знатными. Когда все успокоится, Владиславу Жигимонтовичу понадобятся ближние люди. Он должен вспомнить заслуги ее мужа боярина Михаила Глебовича, собственноручно запалившего свой дом, чтобы пресечь восстание против поляков. Муж жив, она только делает вид, будто не знает, куда он сгинул. Боярин получил от короля богатые владения в Смоленской земле и шлет весточки с надежными людьми. Понятно, все делается скрытно, но когда царский престол займет королевич, боярин Михаил Глебович вернется с великой славой и честью.
Не пропадут Салтыковы, даже выше поднимутся. А вот Романовым, соперникам королевича по престолу, придется худо. Сестру, конечно, сошлют в дальний монастырь. Но и то сказать, не пристало старице править из своей кельи Московским государством. Пусть сидит взаперти и молится Богу. Племянника наверняка постригут в монахи и увезут в Польшу, как его отца Филарета, а скорее всего тайно удавят или отравят. Жаль Мишу, он безвредный и кроткий. Но разве пойдешь против небесного знамения? Евтиния глянула на темное небо и прошептала:
– Закатилась звезда Романовых, взошла звезда королевича!
Государь Михаил Федорович чувствовал, что заходит его звезда. В царской опочивальне не осталось слуг, которые разоблачали бы его от тяжелых одеяний. Михаил Федорович попробовал раздеться сам, но по непривычке не справился с тугими петлями. Он сидел на золоченом стульчике, покорно ожидая, вдруг кто-нибудь вспомнит про него и поможет приготовиться ко сну. Внезапно скрипнула дверь, и через тесный проем протиснулся воин в латах. Государь вздрогнул и метнулся в дальний угол спрятаться за парчовую занавеску. Он испугался, что явились по его душу, как когда-то приспешники Самозванца ворвались в палаты Федора Годунова. Задушили царевича, а потом издали показали его тело народу и сказали, что Федька якобы сам отравился в страхе перед истинным царем Дмитрием, под колокольный звон вступавшим в Кремль. Наверняка у литовского королевича полно лазутчиков. Укрывшись за занавеской, государь беззвучно творил молитву: «Господи, аще меня задушат, и ты причти мя с Филиппом, митрополитом московским; аще зарежут, и ты причти мя с Захариею пророком; а буде в воду посадят, и ты, яко Стефана Пермского, освободишь мя!»
Чья-то рука резко отдернула занавеску. Михаил Федорович зажмурился, ожидая смертельного удара.
– Прости, государь! Не ведал, что ты один. Где же твои спальники?
Государь открыл глаза и вскрикнул от радости. Перед ним стоял князь Дмитрий Пожарский, облаченный в латы.
