— Иди туда, — легонько подтолкнул воевода узника в спину, — влезай во-он по той стремянке и садись.
Узник молча, не поднимая головы, выполнил все, что от него требовал воевода. Огромная сковорода была теплая, и сидеть на ней было приятно.
— Накаливай, Онуфрий, не теряй времени, не все Тимошке из рассола соль варить, теперь мы из него соль выпарим.
Палач положил в печь смолистых поленьев. Цырен быстро разогрелся. Тимоха вскоре не смог не только сидеть, но и стоять на горячем железе. Ему приходилось быстро перебирать ногами. Когда загорелось мясо на подошвах, Тимоха, изнеможенный прежними пытками, не выдержал:
— Не могу, дайте сойти!
— Говорить будешь? — будто нехотя спросил воевода.
— Да, да.
— Без утайки?
— Да! — кричал Тимоха, перебирая ногами, словно в безумном танце. — Да, все скажу, скорея, скорея!
В голове билась одна мысль: не свалиться бы, не упасть бы всем телом.
Воевода кивнул. Палач, косясь на пятна огненного цвета, проступившие на цырене, отбросил вилы, подхватил Тимоху под мышки и поставил на холодные сырые доски.
Взяв с полки горшок, он захватил из него на палец зеленой пахучей мази и покрыл ею сожженные ступни узника. Нестерпимая боль понемногу утихла. Палач чистой тряпкой перевязал раны.
Тимоха заплакал и стал благодарить своих мучителей. Палач взял Тимоху, словно ребенка, на руки и посадил на лавку, как раз против воеводы, а сам удалился в темный угол, будто исчез совсем.
— Кто убил Строганова?
Тимоха ответил не сразу. В варнице наступила тишина, прерываемая натужным дыханием узника. В груди у него что-то булькало и хрипело.
— Кто убил Строганова? — повторил воевода.
— Не знаю того, государь воевода.
— Не знаешь! — Маленькие быстрые глазки Мятелева сверкнули. — Вот как! На огонь его, снять повязки! — приподнявшись с лавки, крикнул он.
Гулко кашлянул невидимый в темноте палач. Послышались шаги.
— Не надо, я скажу.
Пытка огнем обессилила душу и тело Тимохи. Его трясла лихорадка. Он не мог унять дрожь. Голова тряслась, зубы стучали. Бессмысленным взором он смотрел на воеводу. Ему казалось, что все сейчас происходит во сне.
— Говори, — расслышал он грозный голос.
— Васька Чуга ударил дубиной… Дайте пить.
— Дай ему пить, — приказал воевода. — Так, значит, Васька Чуга?
— Да, да.
Палач подал ковш с холодным квасом. Тимоха сделал один глоток, и голова его упала на грудь.
— Тимоха! — позвал воевода. — Ты слышишь меня? Кто еще был с тобой?
Тимоха поднял голову и обвел бессмысленным взглядом избу.
— Где я?
Воевода не ответил. Палач засмеялся.
— Что, а? — бормотал Тимоха, словно во сне. — Вы, безумцы, терпите, когда вас объедают, когда бьют вас, когда превозносятся…
— Ну-ка, спроси у Тимохи, кто еще был с ним, хорошенько спроси.
Палач ткнул волосатым кулаком Тимоху в грудь. Подварок как-то странно повалился на бок, челюсть у него отвисла.
— Неужто помер? — удивился воевода. — Вот дьявол!
Палач поднял голову узника и выругался:
— Подох, собака!
Воевода подумал, перекрестился и подошел к двери. Открыв ее, он обернулся и сказал:
— Тимоху не бесчестить, похоронить на кладбище, там, где всех православных хоронят.
«Ну, теперь мне Москва не страшна, — думал воевода, торопясь к дому. — Убивца я нашел, а Тимоха от раны помер, жаловаться в приказ некому… Однако зверь Макар Шустов, для него человек ничто…» Воевода оступился и попал в яму с грязью. «Эх, надо бы фонарщика с собой взять, да дело тайное. Онуфрий с покойником возится».
Дорога была плохая. Темнота кромешная. Впереди виднелись слабые огоньки в домах посада. Какой-то пьяный распевал удалую песню. Лениво лаяли собаки. Воевода еще не раз оступался, задевая ногами то за бревно, то за пень. Проклиная темноту, он наконец добрался до ворот своего дома.
Глава двадцать вторая
И ВСЯКОГО ЗВЕРЯ БЫЛО НА ТОМ ОСТРОВЕ МНОЖЕСТВО
На песчаном берегу стояли два больших коча. До самых кочей заплеснул морской прилив прозрачные холодные воды. В тридцати шагах от приливной черты, на небольшой возвышенности, крепко вросли в землю бревенчатые изба и амбар. Два морехода, постукивая топорами, сколачивали баню из выбеленного ветрами плавника. Несколько чаек, пронзительно вскрикивая, носились над кучей отбросов.
Море было спокойное. Отражаясь от гладкой поверхности, северное солнце слепило глаза, лучи его заметно припекали землю. Ветра нет. Мореходы, сбивавшие баню, скинули толстые шерстяные рубахи и остались в одних полотняных.
За амбаром горел костер. Над костром жарилась туша жирного оленя, распространяя смачный запах.
— Бог в помощь, — подойдя, громко сказал Степан Гурьев.
Мореходы, разинув рты, воззрились на чужаков.
— Спасибо, — опомнился после долгого молчания тот, что был постарше, с рыжей бородой. — А вы что за люди?
— Мы-то? Холмогорские. У салмы полуденной стоим, моржа пришли промышлять.
— Федька! Сбегай Богдана Федоровича покличь, — приказал бородатый.
Федька ринулся в избу. Через минуту из дверей вывалились мореходы и стали разглядывать нежданных пришельцев.
— Здравствуйте подобру-поздорову, земляки, — подошел к ним Богдан Лучков. Он протянул руку и ласково улыбался. — Рад, очень рад встрече… Откуда и куда путь держите? — Он потряс руку Степану Гурьеву, а потом Митрию.
— И мы рады… Из Холмогор, на моржовый промысел. На сем острове животины много, соседями будем.
— Хм, да. Много ли вас?
— На двух кочах пришли.
Мореходы окружили со всех сторон Степана Гурьева и Митрия Зюзю.
— Кто, братцы, из Холмогор? Э-э, Митрий здеся! — Два здоровых мужика бросились к Зюзе, обнялись и расцеловались. — Свой, земляк. У нас в артели, почитай, все холмогорцы. Только двое из Пустозера да московитян трое.
— А это кто? — спросил Степан Гурьев, кивнув на английских купцов, подошедших к мореходам.
— Это?!. Агличане, — объяснил мужик, целовавшийся с Митрием Зюзей. — И кочи ихние, и товар ихний.
— И чего болтать, Третяк Никитушкин, коли не знаешь! — вступился Богдан Лучков. — Московского купца Свешникова кочи, а я его приказчик.
