— Но вы не волнуйтесь, Руфус. Огнард наш как следует встретил гостя. Все ему рассказал о том, что с имперским дознавателем было. И даже просил его раскрыть это преступление…
Димитрис тонко улыбнулся.
— Видно, не верит, что вы на это способны; а может, и вас самого убийцей считает.
— Что? — нахмурился казначей. — Мало того, что ты разрушил всю городскую стену? Чуть не сдал город неведомому врагу? Так ты еще и тайны государственной важности, блага отчизны и императора касающиеся, первому встречному растрепал?
— Он не первый встречный, — воевода встал ко мне ближе. — Мы вместе на Черной Реке служили.
— Огнард хочет сказать, — медовенько подсказал Димитрис, — что видит этого мага впервые в жизни; просто у того есть медаль за храбрость.
— Медаль, значит…
Руфус провел по губам полусогнутым пальцем.
— Ладно, я разберусь; быстро позвать сюда Торвальда, пусть починит и стену, и дома рядом, а то еще рухнут. Ты…
Он показал на Огнарда.
— Берегись. Знаю, Аскольд тебя всегда прикрывает. Но это скоро закончится.
Всегда полезно смотреть, как ссорятся люди.
Хорошая возможность понять, чего говорить и делать не стоит. Всю жизнь мы заняты только тем, что создаем врагов, обычно в своем собственном сердце, но порой и вокруг себя.
Если вычеркнуть все проблемы, на которые мы напросились сами, жизнь будет простой и приятной.
Правда, тогда мы перестанем быть людьми.
— Маг! — Руфус обернулся ко мне. — Обожди немного, нам надо поговорить. Прости за эту задержку…
К нам уже, отдуваясь, спешил заполошный гном со свитками чертежей.
— Но сам видишь, мы важным делом заняты. Если надо, вели позвать себе лекаря; их тут много понабежало… в пустой-то след.
Торвальд уже развертывал чертежи; казначей провел по ним длинным пальцем и что-то пробормотал.
Огнард стоял поодаль, черный от ярости.
Его огромный кулак, закованный в латы, медленно наливался алым огнем. Хотя воевода сам и не владел магией, в его доспехи были вшиты мощные заклинания.
Может, и некромантьи.
А избавиться от командира стражи он явно хотел давно. Так не сам ли Огнард натравил мертвецов на город? Вот уж кого никто бы не заподозрил.
— Эй, — я подошел к пареньку, сидевшему на обломке камня. — Как голова? Болит?
Он успел отвести своего товарища к лекарю и вернуться. Помятый шлем держал на коленях.
К виску прикладывал болотного цвета слизня.
Это был морбофаг, пожиратель боли.
В столице и больших городах империи их строго запрещено разводить; жрецы Перуна считают, что вместе с болью слизни отжирают кусочек вашей души.
Но жрецы Перуна — еще те паскудные сволочи; если их начнут вешать на площадях, народ будет только рад.
Впрочем, люди рады всегда, когда кого-нибудь вешают; лишь бы ногами дергал да хрипел позабавнее.
— Почти прошло, — сказал парнишка.
И сразу же сморщился от боли.
— Как звать-то тебя?
Я опустился рядом.
— Аксен.
— Хорошее имя.
Глупость изрек, признаю.
Никто ведь не скажет: «Имя твое — дерьмо, и папа твой был придурком, когда тебя так назвал».
Если бы не эта чертова вежливость, нам пришлось бы почаще заглядывать в глаза правде — и тогда, кто знает, может, наш мир стал бы чуть-чуть получше…
Впрочем, Аксен — и впрямь славное имя.
Для разнообразия.
— Ты ведь нездешний? — спросил я.
Парнишка поморщился.
Разжал руку, и слизень вдруг обратился в огромную стрекозу, забил крылами и устремился в небо.
Он высосал всю боль и теперь улетел на волю.
— Я из Златых Степей, — ответил Аксен.
Их так зовут из-за полей пшеницы, бескрайних и настолько красивых, что даже порою жаль обагрять их кровью.
Самая нищая провинция всей Империи.
— Как в армию попал? — спросил я.
— Мой отец служил на Реке. — Парнишка опустил голову. — Там и сгиб. Говорят, изверья подрали. Орден ему вручили посмертно, от государя-императора. Нам, правда, только помятую грамоту принесли…
Орден, конечно, украл какой-нибудь писарь и продал за неплохие деньги. Да и чего! Какие еще награды для мертвого нищеброда?
Подох ради императора, это уже почетно.
— Брат мой старшой домой без ноги вернулся. Вроде ему лечение полагалось в храме Льдобога, да жрецы сказали, мест нет…
Юноша замолчал, и я понял, что это не вся история. Видно, не захотели лечить нищего крестьянина.
Герой войны никому не нужен, если не умер вовремя.
— С Огнардом каково служить? — спросил я.
Парень бросил взгляд через улицу, туда, где Руфус и воевода смотрели планы.
— Хороший он человек, — отвечал Аксен с глубокой, истовой верой. — Мы за ним хоть в огонь, хоть в воду; одна беда…
Голос его сорвался.
— Мальчишкой меня считает. В поле никогда не берет, в дозоры не посылает. Хожу за его конем да стойла вороньи чищу. Разве же это служба?
Я мог сказать, что он еще успеет навоеваться.
Но это было неправдой.
Война хороша только для сволочей.
Добрые люди на ней, как правило, гибнут.
— И что ж так? — спросил я. — Димитрис, вон, немногим старше тебя.
— Димитрис!
В голосе юноши зазмеилась жаркая неприязнь.
— Скользкий он человек. Нельзя ему доверять. Вечно что-то злоумышляет.
Я словно услышал Огнарда.
Бедный глупый Аксен твердил слова воеводы и верил, что они его собственные.
В этом беда всех мальчишек на войне.
Они хотят сражаться за родину, но не знают, что это значит.
Если бы завтра Огнард сказал ему: «а государь-то у нас фальшивый, оборотень на троне», честный Аксен, ни капли не сомневаясь, зарезал бы императора и до последней секунды считал себя героем отечества.
Плохо, когда в голове нет мыслей.
Но гораздо хуже, когда мысли есть, но чужие.
— А Руфус? — спросил я. — О нем что скажешь?
Аксен не успел ответить.
Начальник городской стражи подошел к нам, смерил парнишку взглядом, от чего тот съежился и весь побледнел, потом обратился ко мне:
— Что ж, чародей, спасибо, что обождал; стены надо закрыть как можно скорее, да и других забот было невпроворот. Но теперь пошли, нам надо поговорить. Ты любишь яванский шербет?
