Огнард привстал и озабоченно посмотрел на штаны.
— Там же клопов полно; эти ж их не стирают, только на солнце сушат. Чаю принесли, тьфу! Горький, словно подошва; не удивлюсь, если его на конской моче заваривают.
Он с омерзением вытер ладонью губы.
— И как там едят вообще? Сидят на полу, ноги скрючены, брюхо сплющено, у меня чуть кишки изо рта не полезли. А этот еще и курит трубку свою, задохнуться можно.
Лицо воеводы дернулось.
— Потом принесли еду. Святая Мокошь! Орк открывает крышку, а на блюде руки человеческие лежат. Я уж за меч схватился, а меча нет; мы ж их при входе сдали. А клыкастый смеется только и говорит: «Вы, дескать, не волнуйтесь. Это не люди, а мартышки степные; мы их едим, и мясо у них, мол, вкусное».
А сам ухмыляется во все зубы.
Я шепчу Димитрису: «Есть такое не буду, хоть режь меня».
А он говорит: «Нельзя, иначе обидишь».
Эка печаль великая, орк на меня обидится!
Ну, там на блюде миска еще была, с какими-то фруктами; я их поклевал, в мясе поковырялся, а сам все думаю: «Вот блевану сейчас, и вся тебе дипломатия».
Эх, Руфуса с нами не было! Он бы все эти руки сожрал да еще добавки попросил бы.
А орк и говорит:
«Отведу я вас к рабам вашим, которых мне брат доверил на сохранение».
И ведет в загон для скотины; а там — ну какой позор! — стражники городские. И зачем только их выбрал Аскольд, не могу понять? Взял бы моих ребят и беды не знал. Эти же ни ногой за крепостные стены, да и орков, считай, не видели никогда.
2
— Сбились, будто овцы, в кучу, — в драных рубахах, — плачут, а запах такой, словно в логове гримтурсена. Меня увидали — кинулись, решетку стали трясти.
«Спаси нас, Огнард, орки нас забижают, медом не поят, пряниками не кормят!»
Вот же было стыдобище!.. Так и меня, и город, и весь род людской опозорили. Я бы их там сам зарубил, да меча под рукою не было.
Мы их домой отправили, помыться да отдохнуть, а как я в крепость вернусь, устрою им такую муштру, камни будут есть да нахваливать, как, мол, вкусно прожарено!
А орк и говорит: «Есть у меня на болоте крепость, и с башни той вся Степь до самой Ледяной пустыни видна. Едем туда да поспрошаем дозорных, куда поехал Аскольд».
Огнард хлопнул себя по лбу.
— Так у нас же самих там форт, и за две минуты мы без всяких орков могли бы туда слетать. Только вот беда, низкий бастион вышел, сложно было и бревна, и камни возить на Топи, да и опасно там. Степь из нашей крепости не видать, вот и пришлось нам тащиться с этими.
Он глубоко вздохнул и замолк.
— А помнишь, дружище Огнард, — заметил я, — в первую нашу встречу начал ты мне рассказывать про слова имперского дознавателя. Только прервали нас и не успел ты закончить.
— Точно! — воевода сразу же оживился. — Тот разговор у меня из головы не идет. И главное, не с кем мне совет держать; без Аскольда я словно один на лодке посреди моря остался. Торвальд — хороший гном, но только о кузне думает да о крепости, а Димитрис…
Огнард махнул рукой.
— Так что же сказал боярин? — спросил я.
— Вечером это было, перед самым пиршеством; призвал он меня к себе и велел докладывать, что в городе происходит. А что происходит? Только мелочи всякие, но он и про это въедчиво знать хотел.
— И о чем же вы говорили?
— Да пустяки обычные. Эттины передрались в таверне «Гниющий висельник»; слуга их разнимать кинулся, да самому ему три зуба и выбили.
Я вспомнил обломки, что видел перед дверью трактира.
— Зомби ночью к крепости подходил, не иначе орки послали. Северную стену рассматривал. Да так осторожко, гаденыш, стрелки мои его прибить не смогли.
А еще скарбник из шахты в Молчаливых горах убег; то ли он украл что, то ли десятнику череп киркой прошиб, об этом нам не рассказывали. Хранят рудокопы свои секреты, как птица Сирин яйцо, но купец Казантул послал за беглецом мародеров.
Ох, не нравится мне, что по городу орки ходят, да еще разбойничьи рожи — для этих вовсе ни чести, ни законов никаких нет. Еще аршинник хотел свою сеструху призвать, чтоб чародейством черным отыскать скарбника, но тут уж Торвальд мне подсобил.
Сказал, мол, от ее магии вся крепость подразвалится и бастионы просядут. Не знаю, правда ли это, но Аскольд завсегда инженера слушает и ведьму в город велел не пущать.
Было там еще что-то, всякие пустяки, уже не припомню, но боярин вдруг встрепенулся, глаза его засверкали, словно золотые монеты, а лицо все бледное стало, я уж испугался, как бы он там не помер.
«Он, он пришел, — бормотал имперский так страшно, а сам сквозь меня глядит. — Как же он сюда просочился? Чуть я не опоздал».
Обернулся я и увидел, что смотрит Боррояр на дверь, а туда как раз этот орк заходит, Саардак-хан. Как к себе домой вваливается, взором хозяйским зыркает, словно все мы его рабы или крепостные.
Боярин его увидел, сразу же замолчал; хотел я его спросить, что ж такого случилось, но тут за столы позвали, а я, голова дубовая, и подумал: еще успею узнать, да как пир закончился, Боррояра уже прирезали.
— Значит, он говорил об орках? — Я глубоко задумался.
— Попервам и я так решил, — согласился Огнард. — Но потом припомнил, что в зале-то две двери, и в другую как раз входил этот Друэг-Наг, повелитель скарбников, со своею свитой, а с ним и купец Казантул; эти двое завсегда вместе, как содомиты, тьфу, какая же мерзость!
Воевода с досадой швырнул огрызок в костер.
— То Руфуса идея была, чтобы оба, и подгорный, и орк, одновременно вошли, а то второй мог обидеться. Вот я все мозгу и ломаю, на кого же смотрел боярин, на хана степного, на Друэг-Нага или на Казантула? Но испуган был сильно, в этом я поручусь.
Воевода провел рукой по затылку.
— Эх, утро вечера мудренее. Пойду-ка вздремну, пожалуй. Авось мои братья названые меня во сне не прирежут.
С этими словами он поднялся, пожелал мне доброго вечера и ушел в шатер. Пару минут я сидел, любуясь на то, как пламя рисует тени, затем тоже встал и подошел к Димитрису.
— Ложиться не будете? — спросил я.
— Да не спится. Если Эрлан-бей и правда скоро приедет, лучше быть на ногах и с саблей в руке.
Я кивнул.
— Там, в трактире, вы начали рассказывать, как попали сюда. Время есть, хотелось бы дослушать историю. Впрочем, ежели передумали…
— Нет, — Димитрис покачал головой, — нечего мне скрывать. За грехи свои я расплатился давно, а в том, что мне прощено, и не было никаких грехов.
Он прикусил травинку.
