Вражда между христианами и мусульманами отнюдь не стихла. Мануил выслал флот из ста пятидесяти кораблей, чтобы напасть одновременно на сарацин и турок.
Один из его генералов, Джон Ватац, сеял смерть в этих землях, пока двое англичан осторожно продвигались в глубь султаната. Он резал турок повсюду, где находил их, мстя за погибших от руки Кылыч-Арслана византийцев. Худшего времени для того, чтобы рискнуть пересечь Рум, трудно найти, особенно христианскому рыцарю.
Уолтер и Эндрю, покинув пределы Восточной Армении, граничившей с Анатолией и странами Восточного Средиземноморья, не сознавали опасности, которая им грозила. Они, разумеется, слышали о сражениях между турками и христианами, но понятия не имели о том, как сильна взаимная ненависть, кипящая между ними. По всему Румскому султанату сновали отряды турок, с отчаянной злобой искавших чужеземных рыцарей, чтобы истребить их всех до единого.
Братья без помех добрались до реки Гёксу и поехали вдоль нее на северо-запад, двигаясь к Филадельфии в Иордании. Они прошли по долине Эоловых Столбов, иначе именуемой Каппадокией, где их с обеих сторон окружали грозные горные хребты. Эти могучие твердыни, опоясывавшие Румский султанат, были не хуже неприступных стен. Высокие утесы, казалось, срослись с небом – скрученные, причудливо изгибающиеся, они пронзали проплывающие облака. Блеклые и недостижимые вершины одним своим видом предупреждали путников, что смельчак, рискнувший покорить их, поплатится своей жизнью. Двое братьев огибали выраставшие на их пути препятствия, прекрасно понимая, что верхом на лошадях им ни за что не подняться в горы.
Юношам предстояло преодолеть еще с полтысячи миль, прежде чем они окажутся в сравнительной безопасности. Многие сотни рыцарей погибли в этих краях – скорее даже сотни тысяч: одни от болезней, другие от голода, третьи просто заплутали. Однако чаще всего они падали от рук врага, будь то местные племена или воинские отряды. У двух одиноких юношей мало было шансов уцелеть. Однако они боролись за свою жизнь, день за днем, страдая от жгучих ветров, вздымавших тучи пыли, от стычек с кочевниками, и даже сумели выйти победителями из отчаянного боя с тремя одинокими турками-сельджуками.
Но ничто не длится вечно.
Они столкнулись с целым отрядом сельджуков неподалеку от места Ираклия, где совсем недавно произошло яростное сражение. Братьев раздели догола, усадили на верблюдов и повезли в столицу султаната, Конью, которую также называли Иконием. Там их протащили по улицам, чтобы горожане отвели душу, плюясь и швыряя в христиан сырые яйца, а также награждая их ударами палок. Наконец юношей бросили в мрачную земляную тюрьму и посоветовали жрать червей, если они хотят сохранить свои никчемные жизни.
– Но я бы на вашем месте хорошенько поразмыслил сначала, – бросил турок-сельджук, предводитель отряда, – потому что смерть будет гораздо приятнее, чем то, что вам уготовано в будущем.
Братья скорчились на полу в темнице с низким потолком, где было невозможно даже встать, и погрузились в уныние.
– Прошу, прости, что довел тебя до этого, – произнес Уолтер. – Возможно, было бы лучше, если бы я остался в той камере, на милости Одо де Сент-Амана.
– Ты бы не дождался от него милости, брат. Что бы мы ни делали теперь, мы всегда будем вместе. Мы связаны рождением и, если будет нужно, умрем вместе.
– Но ведь ты потерял все – великолепные доспехи, прекрасный меч, волшебную астролябию… и даже золотые шпоры, пожалованные тебе королем Балдуином! Все! И самое ужасное, ты лишился даже своего коня. Они забрали Чародея.
– Это всего лишь вещи, – отозвался Эндрю, пожимая плечами в темноте. – Мне, разумеется, будет недоставать Чародея, но все остальное…
– В твоем сердце сейчас, должно быть, столько ненависти! Скажи, ты по-прежнему думаешь о своем обидчике, о котором ты мне рассказывал? Как его звали, Гарольд?
– Гарольд, сын мясника? Нет, уже нет. Когда-то моим единственным желанием было въехать в родную деревню в полном блеске и славе рыцаря-тамплиера и зарубить его на месте. Теперь же он ничего для меня не значит. Возможно, былые унижения необходимы? Или же нет. Я не знаю ответа, и мне теперь все равно. Я полон смирения. Пока мы ехали по бесконечным равнинам и горам, у меня нашлось время подумать о том, что все-таки значит быть рыцарем.
Война оказалась совсем не тем, что я себе представлял. Невозможно чувствовать ликование после битвы, не важно, победа тебе досталась или поражение, когда вокруг лежат тысячи павших. Люди, у которых были семьи – дети, жены, матери, отцы; все они будут страдать, узнав, что их сын или муж никогда больше не войдет в дверь родного дома. В такие минуты сердцем владеет лишь горе и – да, гнев. Гнев на самого себя, вызванный тем, что ты тоже приложил к этому руку. Я терял друзей на поле боя, видел, как падают враги, и задумался – чего мы этим добиваемся? Тут город для короля, там кусок земли для султана? А как же идеалы? Нам все равно не заставить других людей думать по-нашему, как и им не сделать из нас подобных себе. Война – это бесполезная, разрушительная стихия, и, когда она заканчивается, лишь сменяются имена правителей. Мы с тобой не станем лучше, если победим, к тому же за ней наверняка последует новая, в которой мы проиграем.
– Все тщета, – произнес Уолтер.
– Я стал рыцарем, – продолжил Эндрю, – потому что считал, что будет потрясающе возвыситься над меньшими людьми. Мне говорили, что тамплиеры – воины святого ордена, сильные, мужественные люди, оберегающие беззащитных паломников от нападения враждебных народов и диких зверей. Но это лишь на поверхности. Куда важнее ехать в бой за жирными баронами, чтобы они могли стать еще жирнее. Рыцарь – это орудие, используемое теми, за кем он следует. Как мой отец своим молотом кует подковы, так же и граф, лорд или барон роняет слова «честь и слава», чтобы сделать убийцу из человека с возвышенными, но не вполне верными идеалами.
– Ты стал философом, брат мой.
– В этом месте, – произнес Эндрю, оглядываясь в темноте, – где с нами только вши и крысы, философия приходит столь же естественно, как день, сменяющий ночь. Мы остаемся наедине со своими мыслями. В обычном течении жизни люди слишком заняты, чтобы размышлять. Лишь когда у нас нет иного выхода, поскольку больше нечем заняться, мы устремляем взор в глубь самих себя. Ты куда лучше меня, Уолтер. Ты ведь не сражаешься, чтобы заработать чужой кровью на хлеб.
– Я делаю мечи для тех, кто живет убийством, и с радостью получаю деньги за свой труд. Может, я еще хуже тебя? Ведь люди падают от руки того, кому я дал оружие, хотя они мне не угрожали лично. Я – тоже убийца, я убиваю чужими руками, Эндрю.
Тот только вздохнул.
– Что ж, теперь, когда мы обнажили свои души друг перед другом и, таким образом, исповедались, возможно, нам удастся оспорить свой приговор и отправиться в лучший мир, когда придет время?
– Я бы не рискнул полагаться на это, – ответил его брат, – мы можем попасть туда в тот самый миг, когда почувствуем себя такими умными и праведными.
