Кроме Василия, жена Алексею больше никого не родила, о чем
он, бывало, и жалел. К играм и куролесам в постели она оказалась и вовсе
неспособна – ни пыла не было у бабы, ни хотения. Но хозяйство вела исправно,
работала с утра до ночи, а самое главное – почти не болела: так, простужалась
за всю жизнь пару раз. А что еще от жены нужно? Чтоб здоровая была да
молчаливая.
– Спасибо!
Внук Кирилл встал, отодвинул от себя тарелку, собрался
уходить. Алексей Георгиевич бросил на него испытующий взгляд. Ой, дурень
растет! Ничего, он его в ежовых-то рукавицах подержит, выправится парень.
– Кирилл, – окликнул он внука, когда тот уже стоял
у двери.
– Что, дед? – обернулся парень, как показалось
Балукову, с испугом.
– Ты в теплице окна открыл?
– Открыл, – обрадованно закивал парень.
– Молодец, иди, – махнул рукой Балуков. –
Ольга, почему ты сегодня копаешься?
– Не хочу, деда, – заныла та, – наелась.
Алексей Георгиевич промолчал. А что говорить, если девчонке
четырнадцать, а отъелась так, будто два десятка лет лопает, не переставая. Ольга
поняла, что дед сердиться не будет, выскочила из-за стола, унесла свою и брата
посуду на кухню, сказала, что на речку идет, – и только ее и видели.
– А я второго дня с соседкой разговаривала, с
приезжей, – ни с того ни с сего заявила Галина после того, как все доели и
разбрелись по диванам и кроватям – отдохнуть.
Она суетилась вокруг стола, собирая ложки с вилками в таз.
– С матерью Егоровой? – подал голос
Василий. – Она ко всем лезет, все около забора нашего трется. Как кошка
драная.
– Хорошая она женщина, – с укором заметила ему
мать. – До того по-доброму со мной поговорила, аж на душе легче стало.
Алексей Георгиевич хотел съязвить, но промолчал.
– Трудно ей приходится, – продолжала жена, ловко
проводя по клеенчатой скатерти мокрой рукой. – Дочь родная житья не дает,
зять – и вовсе со свету сжить хочет. И все нам завидовала: до чего, говорит, у
вас семья хорошая, дружная! А я ей говорю: ваша правда, говорю, Юлия
Михайловна, – хорошая, дружная.
Балуков-старший пристально посмотрел на жену. Показалось
ему, или в голосе у нее и впрямь прозвучала насмешка? Но пухлое лицо супруги
было безмятежным, и Алексей Георгиевич успокоился. Показалось, конечно. Курица
безмозглая, что с нее взять?
– Чем языком с соседками чесать, лучше бы малину
проредила, – строго сказал он. – Заросло все, запаршивело. И хватит с
Васькой нянчиться, у нее своя мать есть.
Галина без выражения взглянула на мужа голубыми глазами,
помолчала и кивнула.
– Вечером прорежу. Жара спадет – и прорежу.
Она собрала грязную посуду в таз. Василий вскочил с кровати,
взял у нее таз и вышел на кухню, а вслед за ним выскользнула и Катерина –
помочь посуду мыть. Галина пошла за ними, но на полпути остановилась и
обернулась.
– А про мать, Алексей, ты мне можешь не
напоминать, – сказала она ровно. – Я о том, может, получше тебя знаю.
И закрыла за собой дверь, оставив мужа размышлять в
одиночестве над ее странной фразой.
Ох, как же мне хотелось убить ее много лет назад! Временами
на меня нападала страшная слабость, словно мое желание уже сбылось, и этой
женщины больше нет на свете. Можно посидеть на скамейке, прийти в себя,
успокоиться, зная, что теперь все будет, как раньше – до того, как она
появилась в нашей жизни. Я находила скамейку и падала на нее, потому что ноги
не держали. Помню, что вокруг важно расхаживали голуби, а вдалеке кричали
детишки, и сидеть под солнышком было так славно и спокойно. Казалось – все уже
случилось. Она мертва. Можно жить, как прежде, только нужно поначалу
восстановить то, что она раздавила. Собрать по кусочкам. У меня бы получилось…
Но спустя короткое время морок рассеивался, и я понимала:
моя фантазия сыграла злую шутку. Эта женщина жива и будет жить долго-долго.
Дольше нас, потому что она неплохо потрудилась, чтобы сократить наши дни. Она
проехала по нас, словно танк, и даже не обернулась. Может, только немного
посмеялась. Как мне хотелось отплатить ей! Как же мне хотелось убить ее…
Тогда ничего не получилось. И хорошо, что не получилось. Мы
сами справились с нашей бедой. Я знаю, что любовь сильнее ненависти, но мне
потребовалось очень много времени и очень много боли, чтобы понять это.
Человека, из-за которого мне хотелось убить ее, давно нет. Я
ухаживаю за его могилой и каждый раз, глядя на его фотографию, чувствую, что
моя любовь жива. Так странно – человек умер, а любовь жива…
Но я пока не знаю, осталась ли во мне ненависть. Много лет
назад мне так хотелось убить эту женщину, что от ярости и беспомощности сводило
скулы, как от горького лимона. Сейчас я смотрю на нее и не могу разобраться в
себе. Я хочу убить ее?
Маша с Костей собирались в баню. Большая помывка, как
говорили Вероника с Митей, была назначена на пятницу, потому что в субботу
липинская баня использовалась самими хозяевами.
– Ма, а почему баня липинская? – спросил Костя,
услышав название бани.
– Потому что своей бани у тети Вероники нет, сгорела
три года назад, – объяснила Маша, складывая в стопочку чистые трусики и
маечку сына. – Новую они построить не могут, вот и ходят помыться на ту
сторону улицы к соседям. А соседку зовут Липа Сергеевна. Понял теперь, почему
липинская?
– Понял, – кивнул Костя. – Только я не хочу
вместе с этой мыться, – он ткнул рукой куда-то в пол, что было вовсе не
обязательно: Маша и так прекрасно поняла, кого он имеет в виду.
– Юлия Михайловна с нами и не пойдет, – сказала
она. – Мы с тобой вдвоем помоемся, последними. Знаешь какая славная банька
будет: теплая, ласковая. Ты же горячую не любишь…
– Я вообще никакую не люблю, – сморщил Костя
физиономию. – Мне из ведра нравится. И вообще – зачем в баню идти, если мы
утром на озере купались?!
Разговор повторялся примерно в сотый раз, поэтому Маша не
стала обращать внимания на нытье сына. В отдельный пакет она сложила грязную
одежду и сейчас озабоченно прикидывала, сколько времени уйдет на стирку: вещей
оказалось неожиданно много.
– Вероника… – позвала она, спускаясь по лестнице.
Никто не ответил. Но Маша пять минут назад слышала голос
подруги из нижних комнат и была уверена, что та все еще в доме.
– Верони-ика! – повторила она, заглядывая в
большую комнату. Там никого не оказалось, и Маша уже собиралась выйти, как
хрипловатый голос будто совсем рядом с ней произнес:
– Столько лет прошло, а все пережевываешь в голове,
забыть не можешь?
Вздрогнув, Маша резко обернулась и увидела в палисаднике за
открытым окном две фигуры. Ветер дул в окно, принося голоса с собой, и
казалось, что разговаривают в комнате.
